— Я едва узнал вас, — сказал я, пытаясь пробудиться от полусонного состояния для общения с самым важным для нашего района туроператором. — Когда я видел вас в прошлый раз, вы были в джинсах, ковбойской шляпе и сидели на лошади. — Я вспомнил, как он любил изображать ковбоя на ранчо.
Мэлколм Харрис был бледным, с тонкими черными волосами и кривой улыбкой, демонстрирующей два ряда скверных зубов. Его острый нос был испещрен красно-голубой дорожной картой горького пьяницы, а над верхней губой поблескивали капли пота.
Харрис откинул голову и рассмеялся:
— Хотел бы я находиться в Колорадо вместо этого чертова места.
— Я тоже, — отозвался я.
— Когда вы прибыли?
Они всегда это спрашивают, хотя очевидно, что я прибыл только что.
— Надеюсь, мой багаж прибыл вместе со мной.
Потом я вспомнил первое правило туристического рынка Линды ван Джир: «Всегда о них и никогда о вас».
— Приятно вас видеть, — продолжал я. — Вы выглядите очень хорошо. У вас свой стенд на ярмарке?
— Нет, у меня никогда нет здесь стенда. Думаете, я хочу разговаривать с чертовыми немцами? — Последнюю фразу он прошептал, но недостаточно тихо. — Нет, я здесь потому, что это лучшее место видеть всех вас и обделывать кое-какие делишки. Все в одном месте — это прекрасно, хотя я презираю Берлин. И весь чертов Fatherland,[14] коли на то пошло. У них нет чувства юмора, а с этого надо начинать.
Я быстро огляделся вокруг, не подслушивают ли нас, и встретился взглядом с полицейским в зеленой форме.
— Где вы остановитесь? — спросил Харрис.
— В «Савое». На Фассенштрассе.
Он кивнул:
— Прекрасное место. Я его знаю. Английская собственность. У них все еще есть этот великолепный сигарный бар?
— Думаю, да.
— Блестяще! Как насчет встречи там вечером, а потом мы отправимся обедать. Вы угощаете. — И он снова засмеялся.
— Отлично, — с энтузиазмом откликнулся я, думая, что предпочел бы пулю в голову или, по крайней мере, немного сна.
— Тогда в семь. — Харрис опять похлопал меня по плечу. — Я надеялся вас увидеть. У меня к вам много важных вопросов. И конечно, все секретные.
Я кивнул, как будто зная, о чем он говорит.
Карусель застонала, и появился багаж. Толпа бросилась к механизму, как если бы в результате этого их вещи показались бы раньше.
— Я должен выбраться из этого ада, — сказал Харрис, хлопая по ручной клади, которую привез из Лондона. — Увидимся в семь.
Я протянул руку, но он уже пробивался сквозь турецкое семейство к выходу. Полицейский, слышавший его замечания, прожигал глазами дырки в его пиджаке.
В тени между зданиями виднелись кучи грязного снега, и мое кремовое такси «мерседес» скользило сквозь утренний транспорт. Небо было свинцовым, а между деревьями я видел подъемные краны, похожие на доисторических океанских птиц.
Я снова посмотрел на часы. Дома было половина третьего ночи. Мне не терпелось позвонить. Я представлял себе Мелиссу и Энджелину в их кроватях и Коуди, ворочающегося на кушетке. И — это пришло из ниоткуда — Гэрретта Морленда в его «хаммере», наблюдающего за моим домом из темноты.
Я выпрямился и тряхнул головой, пытаясь отогнать видение.
Водитель такси наблюдал за мной в зеркало заднего вида и, когда я встретился с ним глазами, отвернулся.
Отель был переполнен людьми, прибывшими из разных стран во Всемирное туристическое бюро. Мой номер оказался не готов, поэтому я оставил багаж, сунул руки в карманы и пошел прогуляться по Курфюрстендамм — главной торговой улице Берлина, известной, как Ку'Дамм. Шикарные магазины, рестораны, суета. Я не мог поверить своим глазам, видя, что уличные торговцы все еще продают куски берлинской стены, чьи последние аутентичные остатки исчезли почти двадцать лет назад, а также поддельные восточногерманские военные фуражки и бинокли «Штази», изготовленные в Азии. Чернокожие африканцы торговали ювелирными изделиями на простынях, которые можно было собрать за две секунды, если в квартале появится полицейский. Женщины присматривались к мехам и сумкам, а в сыром холодном воздухе висел запах сигарет, напомнив мне Коуди.
Что-то, чего я не мог объяснить, не давало мне покоя. Я приписывал неспособность определить это последствиям полета, однако неопределенность меня мучила, подобно камешку в ботинке, который я не мог найти и выбросить.
В Берлине все еще встречались довоенного типа мужчины в шляпах и женщины с подкладкой на плечах, хотя, казалось, на улицах стало меньше немцев и больше североафриканцев, арабов и турок.
Я дошел до большого супермаркета «Ка-Да-Be», прежде чем перейти улицу и повернуть назад. В отличие от дома, где мы берегли каждый цент с тех пор, как усыновили ребенка, здесь мои расходы оплачивало бюро. Мой бумажник был набит евро, а кредитная карточка хорошо заряжена. Я не мог роскошествовать, но мог съесть и ланч из белых сосисок с пивом и видом на «Сломанный зуб» — разбомбленную церковь, которую берлинцы не стали реконструировать после Второй мировой войны.