В лифт Виктор ворвался в последний момент. С разбегу он так растолкал всех, кто там стоял, что какая-то женщина взвизгнула:
— Что вы делаете?! Раздавил все ноги в лепешку и даже не извинился! Невежа!
«Таша, Таша… Таша и Кэндзи! В день смерти Эжени Патино они оба были на башне!.. Идти к ней. Надо поскорее ее отыскать».
Только продравшись сквозь толпу зевак, приветствовавших криками лейтенанта Азеева, он немного успокоился.
Дома ее не оказалось. На двери висела прикнопленная записка:
Дорогой Данило,
Я в Телемском аббатстве. Зайдите за мной в восемь часов в «Кафе искусств», что на выставке, рядом с павильоном Прессы (это возле Дворца изящных искусств). Мой патрон выхлопотал вам прослушивание на завтра, чтобы решить насчет работы в хоре Оперы.
Виктор с трудом дождался вечера, голова гудела от бесконечно повторявшихся вопросов, ответов на которые он не находил. Спустился вниз по лестнице, спрашивая себя, где же может располагаться подобное аббатство. На лестничной площадке первого этажа женщина в коротких мужских штанах выходила из квартиры, толкая перед собой велосипед.
— Простите, мадам, вам знакома мадемуазель Херсон?
Та посмотрела на него сквозь очки.
— Она из моих жильцов.
— А я из числа ее друзей. Она назначила мне свидание в Телемском аббатстве, но не указала адрес.
— Из друзей? Много же у нее друзей… Вы кто сами будете? Художник? Журналист? Певец?
— Репортер.
— Ах, тогда вам должны быть известны неопубликованные подробности этих загадочных смертей! Я ночами напролет думаю об этом! Так люблю все таинственное…
— Н-не могу сообщить ничего нового, я занимаюсь только проблемами литературы. Зато вы, должно быть…
— Мадемуазель Херсон не держит меня в курсе своих приходов и уходов. Спросите у торговца красками на улице Клозель, ему исповедуются все мазилы этого квартала!
Оставив в покое велосипедистку, Виктор пошел дальше. Ему не составило труда разыскать крошечную лавочку, где продавались краски, кисти и другие причиндалы.
К нему вышел мужчина лет шестидесяти, приземистый, коротко стриженный, с добродушным выражением лица. Мужчина оценивающе его оглядел и спокойно сказал:
— Телемское аббатство? Знаю, конечно. Улица Лепик, все время вверх, номер дома не помню, но когда выйдете с бульвара Клиши, поднимайтесь по правой стороне на Монмартрский холм.
— Это религиозное учреждение? — спросил Виктор.
Вот уж нет! — расхохотался тот. — Знаете знаменитое Телемское аббатство, которое изобразил Рабле в «Гаргантюа»? Ну вот, а это «аббатство» объединяет художников, у которых общие художественные устремления, отсюда и название, оно указывает на клановость, группировку. Решительно ничего монастырского там нет, не говоря уж о том, что это аббатство — внутренний зал бистро «Бахус». Основал его Морис Ломье, молодой художник с большим будущим. Все, кто в это общество входит, собираются раз в неделю и рисуют модель с натуры. Когда Ломье пришел ко мне в первый раз, я его вышвырнул за дверь: он имел наглость попросить у меня тюбик черной краски. Черной! У меня, известного приверженца блистательной палитры импрессионистов! Потом он вернулся, все уладилось, и я даже дал ему краски в обмен на один этюд.
Он указал на стену лавчонки, увешанную портретами, пейзажами, натюрмортами. Потрясенный, Виктор подошел к маленькой изящной картине. Обнаженная по пояс женщина зачесывала назад волосы у зеркала, подняв руки. Он узнал эту женщину с высокой упругой грудью и гладкой кожей. Это была Таша!
— Это продается? — спросил он безразличным тоном.
— Как и все, что здесь есть! У Ломье и его собратьев есть талант, но взгляните-ка лучше сюда, вот где непревзойденные шедевры, которые, увы, не находят покупателей, да хотя бы вот этот!
Разговорчивый торговец уставил палец на маленькое квадратное полотно, изображавшее вазу с гладиолусами. Красные, желтые, белые цветы, казалось, жили своей жизнью, они так и устремлялись к зрителю.
— Винсент Ван Гог, гений, непонятый как все гении, держу пари, вы ни словечка о нем не слышали. Взгляните только на эти цветы, лучше их не умеет рисовать никто! Какая красота! Каждый раз с восхищением разглядываю, и всякий раз потрясен. И еще говорят, он гроша не стоит! Называют безумцем. Таких безумцев бы да в это их благовоспитанное общество. А Сезанн! Еще один «запишите на мой счет». Видать, все, кем я восхищаюсь, чьи картины беру в обмен на краски, не принесут мне ни гроша. А все равно — если человек живет больше, чем на пятьдесят сантимов в день, он каналья! Да вот, видели вы когда-нибудь подобное?