— Это не в бровь, а в глаз. В конце концов без широкой денежной поддержки настоящую работу вести невозможно.
Но как же с программой, которая должна зажечь, увлечь, идейно укрепить? Да ни черта с ней не получилось. Одни шамкают о «единой, неделимой», другим мерещится что-то похожее на Учредительное собрание, третьи высказываются за «крепкую власть», подозрительно похожую на гитлеровскую, и «чтобы большевиков поскорее перевешать», четвертые несут что-то о «западной демократии на восточной почве», пятые…
Один «новый эмигрант», наслушавшись всего этого, написал в антисоветскую из антисоветских газет «Новое русское слово» отчаянное письмо: либо пожалте, наконец, положительную программу, хотя бы самую захудаленькую, либо снимайте эполеты политической эмиграции!
Другой эмигрант обратился к себе подобным: господа, за нашим антисоветским «долоем» должно прозвучать: «да здравствует!» Однако что «да здравствует!», вот в чем поистине неразрешимый вопрос!
Третий попытался внести успокоение в умы. Навалял рассказик, в котором «новые» спорят между собой все о той же «программе». Некий «дядя Ваня» вопиет о непримиримости к большевикам.
— Опять ты со своим непримиримым антикоммунизмом! — возражает ему «тетя Надя». — Знаешь, по правде сказать, надоела уже эта жвачка достаточно!.. Я считаю, что мы обязаны открыто и честно сказать русскому народу, что мы предлагаем ему вместо коммунизма. А этого у нас нет!.. Нельзя идти в Россию с пустыми руками. По мне, лучше монархисты, Их я уважаю.
«Дядя Ваня» не возражает против монархистов. Но он считает, что возможны и другие варианты. Пока, правда, не ясно, какие именно.
— Сейчас у нас период застоя, — говорит об эмиграции «дядя Ваня», — начнется настоящая борьба — начнут появляться и идеи.
Автор в общем согласен с ним. Он добавляет лишь, что в ожидании, пока родится какая-либо идея, не надо сидеть сложа руки, а надо делать то, что «подсказывает нам чувство любви и долга».
И эмигрантская шатия, повинуясь этим чувствам, устраивает в нью-йоркском отеле «Дипломат» шумные «дни непримиримости», на которых брызги злобной слюны при воплях «долой!» летят до девятого ряда кресел. Она отплясывает на ежегодном «балу народов России», весь сбор которого идет на издание «антирасчленительской литературы», то есть на тот же «долой!» в печатном виде. Она кричит «долой!», когда скажут и где укажут.
На «долоях» все и кончается. Не получается с «да здравствует!», хоть лопни. Не получается с бодрыми зажигательными лозунгами ни для внутреннего употребления, ни на вынос.
Нет у них никакой общей программы, да и быть не может. Кое-как объединяет их лишь черная злоба, ненависть ко всему нашему, советскому.
«Мистер Керенский, не считаете ли вы…»
Неужели тот самый?
В заметке, набранной петитом, сообщалось, что профессор А. Ф. Керенский, научный сотрудник Гуверовского института, приезжал в Нью-Йорк из Стэнфорда (Калифорния) для чтения лекций о русской революции.
Керенский…
Под осень 1917 года мать повела меня к портному Лейбовичу. Из студенческой куртки покойного отца предполагалось соорудить мне пальтишко. Лейбович качал головой и ругал какие-то разрезы на куртке, которые ему «портят всю музыку».
— Так как же будем шить мальчику? С поясочком? Или как?
— Хочу, как у Керенского! — выпалил я.
— Ай-ай! — удивился Лейбович. — И ты туда же. Дался людям этот Керенский! Керенский, Керенский, с ума все посходили. Мадам, помяните мое слово…
Мне было тогда шесть лет. Мать потом часто рассказывала со смехом, как ее сын хотел походить на Керенского.
Много, очень много лет спустя попал мне в руки журнал «Нива», выпущенный в ту пору, когда мы с матерью ходили к портному. Там была напечатана большая статья с эпиграфом:
Статья восторженно прославляла «первого гражданина свободной России, первого народного трибуна — социалиста, первого народного министра юстиции, министра правды, справедливости», о котором изо дня в день пишут газеты всего мира. «Словом, — восклицал автор, — нет теперь популярнее человека, нет известнее имени Александра Федоровича Керенского!»
Журнал живописал гражданские добродетели «любимца народных масс» и сообщал, что А. Ф. Керенский, в свою очередь, полюбил «горячей братской любовью весь трудовой народ России».
Должно быть, в давние годы незрелый детский ум просто впитал то, о чем тогда писали и болтали…