Прежде всего, её стены были сплошь завешены циновками, сплетёнными из расщеплённых стеблей молодого тростника и украшенными сухой травой и кусочками кожи в виде незамысловатых орнаментов. В одном углу хижинки располагались укреплённые друг над другом полочки из прутьев и древесной коры, на полочках стояли кое-какие предметы домашнего обихода. Лежанку тоже покрывала циновка, рядом с ней стоял крошечный табурет, смастерённый из обрубка древесного ствола с приколоченной к нему плоской круглой деревяшкой. Был здесь и стол, точнее, старый ящик, умело починенный и покрытый всё той же тростниковой плетёнкой. Оконце завешивала настоящая кружевная занавеска, но кружева были бумажные, искусно вырезанные из старой газеты. Светильник, который зажёг Джон, стоял на краю стола и представлял собой точную копию древнеримских терракотовых светильников, тем более, что был вылеплен из той же красноватой глины, только что не украшен орнаментом.
Возле самой двери к стене был прикреплён небольшой умывальник, материалом для которого послужила такая же жестяная банка, как та, в которой мистер Клей принёс «кофе». Под умывальником на деревянной подставке стояла кривая оловянная плошка.
Шерлок с любопытством оглядывал всё это убранство.
— Нравится? — спросил, улыбнувшись, мистер Клей.
— Да, — кивнул Холмс. — Вижу, вы сделали это всё своими руками. И очень здорово получилось.
— Спасибо. — Молодой человек снял с одной из полочек две небольшие глиняные кружки и протёр их кусочком тряпицы. — Я стараюсь жить поуютнее, ведь этот дом, судя по всему, будет моим до самой смерти.
В его словах и в голосе не было никакой горечи, однако Шерлока эта фраза смутила. Да, в этой хижине Джон Клей должен прожить всю оставшуюся жизнь. А сколько ему осталось? Двадцать лет? Тридцать? Сколько вообще можно выжить на каторге? И стоило ли на ней жить долго?
«Интересно, он это сказал, чтобы напомнить мне о том, кто его отправил на каторгу? — мысль пришла против воли, сама собой. — Ну да, я отправил. А что, он не заслужил этого? Стоп! Мне ли решать, кто и что заслужил за свои грехи?».
— Я это просто так сказал! — Джон словно прочитал мысли своего гостя. — По крайней мере, к вам у меня больше нет претензий. Это правда. Если хотите, после того случая с тачкой я очень многое передумал. Да, что вы стоите-то? Садитесь, садитесь. Вот сюда. — Он указал на свою лежанку. — Сейчас налью кофе. Сэндвичей или бисквитов, увы, предложить не могу.
Табурет Джон поставил по другую сторону импровизированного стола, таким образом, гость и хозяин уселись друг против друга.
Напиток, сваренный заключёнными, оказался не только ароматным, но и приятным на вкус. К тому же он бодрил не хуже настоящего кофе. После первой чашки в груди появилось ощущение тепла, вторая вызвала несильное возбуждение и развеселила, точно кружка хорошего сидра.
Шерлок вспомнил и назвал Клею латинское наименование растения, из которого этот напиток приготовлялся.
— Я читал о нём, — заметил он. — Но вот пробую его впервые. Отличная штука!
Они разговорились. У Джона были настоящие светские манеры, совершенно не испорченные шестью годами каторги. Речь его отличалась простотой и лёгкостью, он умел и любил шутить, легко переходил от одной темы к другой.
А тем для разговора у них нашлось много, и собеседники почти сразу обнаружили, что многое воспринимают почти одинаково. Оба были скептиками, и хотя у Джона Клея скепсис временами переходил в цинизм, Шерлок прекрасно видел напускную суть этого цинизма, проистекавшего от юношеского апломба, а не от настоящей духовной пустоты.
Джону почти сравнялось тридцать лет, однако в его характере оставалось ещё немало мальчишеского, порывистого, он был настоящим холериком, хотя тщательно это скрывал. Не последней его чертой было честолюбие, и Шерлоку, который сам был честолюбив и знал это за собою, легко было понять и извинить этот грех в новом знакомом.
Оба заметили и ещё одну общую в них черту: тот и другой были по-настоящему впечатлительны, и эта впечатлительность всегда мешала Шерлоку быть до конца аскетом, а Джону до конца эпикурейцем. Первый слишком любил радоваться, второй слишком умел страдать.
Разговор их касался то музыки, то литературы, то философии, причём они даже не замечали, как легко переходят от одного к другому, зато каждый радовался, понимая, что его собеседник знает в любом из этих вопросов столько же или почти столько же, сколько он сам.
Всматриваясь в умное, тонкое лицо Джона, Холмс искал в нём явных неизгладимых следов порока и не находил их.