Светлана Кекова
«ТРИ ПАМЯТИ, ТРИ КРОВИ, ТРИ ЛЮБВИ…»
* * *
Стало время крещальной купелью,
и теперь, через тысячу лет,
вижу я над пустой колыбелью
тихий, влажный, раздробленный свет.
Наше прошлое было ошибкой,
и теперь ты меня не зови —
пусть мерцает над бедною зыбкой
образок материнской любви.
* * *
В предместьях Берлина
звучала шарманка,
в зелёной бутылке дымился боржом,
и память моя, как консервная банка,
была продырявлена ржавым ножом.
Я вспомнила всё — и кораблик бумажный
в ташкентском арыке и грецкий орех,
и, с детства пропитанный звуками —
влажный,
отважный, прямой, упоительный грех.
Был мир, как окно перед смертью,
распахнут,
и смутно я видела: где-то вдали
резные фигуры набоковских шахмат
в смешных сюртуках по обочине шли.
Сквозь поздние слёзы
(куда же их денешь),
сквозь взрослую правду
и детскую ложь
ты видишь: уже ничего не изменишь
и словом своим никого не спасёшь.
Ты знаешь ли,
сколько словесных жемчужин
разбросано в мире под хохот и свист?
Спроси у соседа: кому же он нужен —
набоковский Лужин, слепой шахматист?
* * *
Спят скелеты листьев
в культурном слое.
Пляшет куст лещины,
как древний грек.
Обрывая осень на полуслове,
начинает сыпаться первый снег.
Запотело утром воды зерцало,
и портрет зимы отразился в нём.
А совсем недавно листва мерцала,
отливая золотом и огнём.
Что же? Ливень листьев —
не плод раздумий,
отблистал на воле — и был таков.
И лежит любовь среди юных мумий
фараонов, ибисов и быков.
Египтянин выйдет на волжский берег —
пусть томится время в гробу пустом!
Он поклон отвесит, и рыба жерех
голубой ледок разобьёт хвостом.
* * *
Три памяти, три крови, три любви:
Одна тоскует в сердце юной девой,
Другая смотрит грозной королевой
И заставляет прихоти свои
Нас исполнять. И мы, её рабы,
В слезах целуем узкий след судьбы.
Но третья приближается любовь,
Она грозит тоской и самосудом,
Пока ещё струит вторая кровь
Ток благодати по больным сосудам.
Блестит луна в седой её косе,
Загадочна, как смерть, её природа,
И месяцы — стальные оси года —
Вращаются, как спицы в колесе.
* * *
Мы таинственным даром владеем —
И Орфей не спускается в ад.
Но растениям, как лицедеям,
Дан приказ начинать маскарад.
В этом райском преддверии ада
Раздевается клёнов толпа,
Ты под льющийся вальс листопада
Повторяешь нехитрые па.
Всё невидимым солнцем согрето,
Еле движется рыба в реке,
Мир бредёт, как безумная Грета,
С котелком и корзинкой в руке.
А зима ухмыляется нагло,
Приподняв подведённую бровь:
«Воля к власти над словом ослабла
И покинула душу любовь».
И художник с кричащей палитрой,
Тайно любящий краску одну,
Как Орфей, не сумеет молитвой
Усмирить ледяную волну.
Но, небесному пению вторя,
Где-то в жизни и в смерти иной,
Лик блаженства с морщинами горя,
Как светило, взойдёт надо мной.
* * *
Осень приготовит нам коктейли:
солнце, ветер, листьев вороха…
Но уже сказал Владимир Вейдле:
«Наступают сумерки стиха».
Это значит, что цветок и птица
дарят нам напрасные труды,
что уже не может воплотиться
солнце в капле дождевой воды.
Только мы с тобою, как ни странно,
спим без снов до самого утра,
и летят созревшие каштаны
в воды Иордана и Днепра.
* * *
Всё в природе приходит в движение,
и выходит в лесу на амвон
иерей, запрещённый в служении —
потерявший величие клён.
~ 1 ~