...Он вылетел утром в Сухуми в самом лучшем настроении. Погода была отличнейшая, горы лежали в серебре и золоте — ясные, сверкающие. Могучие Кавказские горы на тбилисском аэродроме называли издавна «горушками»; называл их так м Саламов. Пролетая в ущельях, он ловил сигналы радиомаяков, дружески направлявших его машину по верному пути. В синеве лесов и белизне снежных шапок проплывали по бокам самолета и под его крылом известные и безымянные вершины. На одну вершину, не такую уж высокую, взбирался несколько лет назад и Саламов — когда воспитанники детского дома ходили на экскурсию.
— Эх вы, горы-горушки! — напевал Саламов.
Когда у человека хорошее настроение, он поет и в воздухе.
Ровный, прекрасный полет. На перевале Саламов даже отдал одной вершине честь, как это делается во время полетов во Владикавказ. На этой трассе летчики отдают честь Казбеку»
Снизившись в Сухуми, Саламов в том же настроении вошел в дежурку.
— Принимайте груз.
Он расписался в том, что сдал полтонны шелка и взял на борт несколько бочек масла. К его самолету подкатил грузовичок, и заднюю кабину самолета загрузили довольно тяжелыми бочками. Затем подъехала машина, запустившая мотор самолета, и Саламов повел его в обратный путь. По-прежнему лежали в серебре и золоте ясные, сверкающие горы. Солнце било в глаза, вернее — в защитные очки. Под крылом прошла Западная Грузия, за ней — Восточная, бежал к морю Рион, карабкались сквозь ущелья Сурама электропоезда...
Ветер дул попутный, приборы показывали хорошую скорость. Приметы Тбилиси показались раньше обычного. Машина, должно быть, сделает посадку минут на двадцать раньше. Высокие горы уже позади. Саламов повел самолет низом.
А настроение все лучше. Он сам не понимал, отчего встал до рассвета по-особенному всем довольный — людьми, погодой, профессией, кожаной курткой, подаренной ему абхазцем-диспетчером, которого он выручил раз деньгами, когда тот покупал отцу-крестьянину буйвола или буйволицу. Нравилось, что на всех аэродромах говорили: «Саламов — хороший парень». Говорили, случалось, и другое, подчас неприятное, но это ему не передавали, информировали только о дружеских, одобрительных отзывах...
Руки Саламова спокойно лежали на управлении, машина подчинялась им с охотой, словно ей достаточно было одного — двух легких прикосновений к ее ручкам. Пилот узнавал холмы, закрывающие от глаз панораму Навтлугского аэродрома, похожую на верблюда скалу и другие приметы надвигавшегося на самолет Тбилиси.
Подлетая к аэродрому, Саламов ощутил толчок. Еще не оборачиваясь, он понял, какой беспорядок мог получиться за его спиной. А повернувшись, разглядел, что уложенные на заднем борту бочки стали медленно разъезжаться.
— Вот дурное человечество! — обругал сухумского агента Саламов.
Освободив от управления одну руку, он попытался поправить бочки, но они не слушались и, накатываясь на рычаги управления в задней кабине, грозили их прижать. Досада, что агент его подвел, сменилась злостью на самого себя: почему
не проверил, как уложили груз? Через несколько секунд некогда стало досадовать и злиться. Бочки резко сдвинулись с мест и уж наваливались на рычаги управления.
Как ни старался Саламов оттеснить одной рукой навалившиеся на управление бочки, у него ничего с ними не ладилось; они придвинулись еще ближе, и произошло то, чего так боялся пилот.
Бочки прижали управление.
Самолет «П-5» больше не подчинялся Саламову. По инструкции, пилот имел право покинуть машину, даже обязан был это сделать.
И тогда на аэродроме увидели его черную кожанку.
Он стал быстро раздеваться, сбрасывая с себя все, что стесняло его движения. Затем, покинув управление, он повернулся всем корпусом к проклятым бочкам. На предоставленном самому себе, лишенном управления самолете Саламов делал теперь то, что должен был сделать на земле сухумский агент. Оттесняя бочки от рычагов, он тщательно их укладывал.
Взявшись снова за управление, Саламов сделал разворот на 180 градусов и пошел на посадку. Самолет довольно плавно как ни в чем ни бывало подрулил к белым знакам, выложенным недалеко от аэропорта.
— Принимайте бочки, — сказал он, отправляясь искать черную кожанку. — А ты чего тут рыщешь? — удаляясь, крикнул он шоферу санитарной машины.
— Постельку для вас готовили, — отшучивался довольный счастливым концом шофер.
— Иди, иди в буфет! Подберем твою куртку, — сказал Саламову командир отряда, поворачивая его в сторону аэропортовского вокзала.
В буфете к Саламову подошел старый преподаватель. Он знал уже все подробности и похвалил ученика за правильное решение.
— Верно рассчитал! Или ты их, — сказал он про бочки,— или они тебя.
— Какое же я, по-вашему, человечество — легкое или горохом об стену? — спросил Саламов, понимавший, что похвала старейшего летчика станет известна во всех отрядах.
— Несмотря на твои успехи и усердие, — сказал преподаватель, — у меня было слишком много оснований полагать, что в такую критическую минуту ты можешь оплошать. Погорячишься, вместо одного решения примешь два, а то и несколько, как бывает с растерявшимися людьми, — и труба!.. Ох, и аппетит у тебя! — удивился преподаватель. — Ты что, из голодного края? Или сутки не ел?
Выполняя заказ Саламова, буфетчица поставила на столик три тарелки: с селедкой, холодной яичницей и сардельками. Сняв еще с подноса два стакана кофе и стакан простокваши, она пошла к прилавку за булками для Саламова. Мигнув преподавателю, буфетчица сказала:
— Утречком завтракал. И я так думаю — еще в Сухуми заправлялся... Заправлялись в Сухуми, товарищ Саламов?
Тот и сам был озадачен своим непомерным аппетитом и спросил старого своего учителя, отчего всякий раз после сильного переживания — например, такого, как сегодня — до дурноты хочется есть.
— Ведь полагается же наоборот: чтобы начисто отбило всякий аппетит, а мне в подобные моменты совестно на людей смотреть.
— Усиленный расход энергии, — ответил преподаватель.— Ты в полминуты напереживался, как другой за десять лет,— топливо внутри и выгорело сразу. Отсюда и аппетит. Может, с точки зрения чистой медицины — неверно, зато популярно, дружок...
ДВОЙНАЯ ИТАЛЬЯНСКАЯ
1
а зеленой, в акациях, Нахичеванской улице живет сорокалетний человек, Исай Баул. Мальчуганы, играю---щие целые дни на бульваре, знают: Баул — пилот первого класса, ом — командир части и служит на аэродроме, за густыми садами и желтыми от подсолнухов огородами Богатырской улицы. Уличные мальчуганы знают свое небо над Нахичеванской гораздо лучше взрослых. Мамы обычно говорят:
«Вот аэроплан пролетел...»
А мальчишки поясняют, что это промчался «К-5» или «У-2» и что один держит направление на Харьков, другой — на Минеральные воды. Возвращаясь с аэродрома домой, Баул всегда видит около себя ватагу мальчуганов. Они кричат ему вдогонку: «Командир, командир!» Однажды Баул обернулся и спросил:
«Что?»
«Вы командир над самолетами, правда?» — почтительно проговорил один из мальчуганов.
С той поры Баул запомнил его. Мальчик был худ, в запыленной одежде, лицо — в царапинах, в глазах — усмешка, губы вымазаны не то в шелковице, не то в чернилах — такие ребята обычно бывают самыми озорными и любознатель ными. Когда Баул выходил из дому, мальчик кричал: «Добрый день, товарищ командир!»