— Да иди сюда, не бойся! — уговаривал его Баул.
Пылеед не шел. Он озирался на товарищей, беспристрастно
наблюдавших сцену примирения. Показывая Пылееду на сумку, Баул похлопал по ней рукой. Пылеед вытянул голову, стремясь заглянуть внутрь машины.
— Иди же! — звал его Баул.
Пылеед все озирался на товарищей: как, мол, по-ихнему? Выдержал он характер? Может быть, довольно? И, осторожно ступая, перестав щелкать бичом, подошел к машине.
— Привет! — сказал Баул, протянув для пожатия руку.
—- Привет, — повторил Пылеед, посматривая по сторонам.
— Ты на меня, хлопец, не дуйся! — Баул дернул его за вихор.— Я тебе обязательно когда-нибудь покажу двойную итальянскую.
— Что ж ты врешь! - - снова обиделся Пылеед. — Двойная итальянская — это для булгахтеров.
— «Для булгахтеров»! — передразнил его Баул. — А впрочем, совершенно верно. — Он протянул мальчугану плитку шоколада: — Ешь, хлопец! Это знаешь какой шоколад? Это для летчиков шоколад. Кола!
Поднимаясь по лестнице в дом, Баул выглянул на втором этаже в окно. Отобрав из толпы ребят человек пять, по-видимому самых близких товарищей, Пылеед делился с ними шоколадом.
«И такого парня я обидел! — подумал Баул. — Надо взять его с собой на аэродром, покатать на «П-5», показать ему Нахичеванскую улицу с высоты метров в семьсот — восемьсот...»
ПОДРУЖКИ ПА НЯ И ЗИНА
Пг—подруги родом из Валдая. Незадолго до войны они приехали под Ленинград и поступили на одну станцию. __|Паня Ефимова была дочерью товарного кассира и тоже стала товарной кассиршей, а Зина Емельянова была дочерью стрелочника и тоже стала стрелочницей.
Хотя станция находилась неподалеку от Ленинграда, она была небольшая и тихая. Не часто подкатывали к гидравлической колонке паровозы, не часто скрипели двери пакгауза и стучались в кассу пассажиры.
И совсем притихла станция осенью сорок первого года, когда войска Гитлера обложили Ленинград. Подругам пришлось разлучиться. Зина Емельянова осталась на заглохшей, разоренной станции, а Паню Ефимову перевели в другое место. Зина долгое время не получала от нее писем, а получив, удивилась.
«Где же она там работает? — думала Зина. — Кабона? Что за Кабона?»
В тех краях, на берегу Ладожского озера, около какой-то Кабоны, уж совсем не было ни линии, ни станции. Мать вспомнила:
— А, Кабона! Да это же преглухая деревушка! Там и пристани-то нет^ не то что железной дороги.
— Отбилась от нашего дела Паня, — сказала матери Зина.
— Война же, — объяснила мать.
В Ленинграде осталось не у дела много машинистов, стрелочников и товарных кассиров с захваченных немцами депо и станций. Некоторые железнодорожники ушли в армию, иные работали на заводах.
- И верно, нынче отбиться от своего дела не мудрено,— сказала Зина.
Ее станция все же действовала, как ни разрушала ее немецкая авиация и артиллерия. В ожидании редкого поезда Зина следила за своим хозяйством, вглядываясь, плотно ли прилегает перо стрелки, чистила по временам флюгарку. Бережно хранила фонарь и флажок — все реже приходилось пускать их в ход.
Немцы стояли в 10 километрах от ее станции и обстреливали изредка и линию и поселок. Напоминая о последнем бое, торчали около станции подбитые танки. Их было шесть штук, полузакопанных в землю, заржавевших, ободранных. Зине танки эти служили убежищем. Бывало, что пальба настигала ее в поле, и, забираясь в танк, она сидела там скорчившись, пока не кончится обстрел.
Иногда Зина покидала танк и в минуты обстрела. Это случалось в те редкие вечера и ночи, когда к линии фронта тихо, без гудков, подкрадывался состав с вооружением. Надо было перевести стрелку, чтобы открыть для него путь. Высунув голову из будки паровоза, машинист вглядывался в флажок стрелочницы. Или когда приедут восстановители. Один восстановитель из железнодорожного батальона знал Паню; он раз спросил:
«В фельдшерицы записалась, что ли?»
«Может, и в фельдшерицы».
В письме-то Паня Ефимова ничего о работе не написала: время военное, первое дело — молчок, замок на губах.
Мать Зины хоронилась от обстрела в избе, за печкой. От сотрясения печь дымила, и мать просила помощи у «Нашего километра».
«Наш километр» — это путевой обходчик Антон Рыбачук, хозяин фруктового сада.
Вокруг — топи. Дымное марево, черное от разрывов небо, а в саду Рыбачука зреют яблоки, из чистых окон выглядывает сквозь раздвинутые занавески красная и белая герань. Если кто спросит: «Рыбачук дома, хозяйка?» — то услышит голос маленького Мишука: «Папаня наш километр обходит».
/ Это значит, что Антон Рыбачук вышел из дому с граблями, чтобы подправить бровку пути и увериться, что все в порядке— повреждений нет, болты закреплены прочно. Случалось, что и «Наш километр» спрашивал о Пане.
«Ого, куда ее занесло! — говорил он.— Какая уж там товарная контора!»
Но пришла от Пани Ефимовой весточка — и что же? Панина станция оказалась большой и важной. Просила Паня ее поздравить: она опять стала товарной кассиршей.
И привез-то весточку племянник обходчика, молодой шофер, дни и ночи кативший теперь машины через Ладожское озеро, по той самой дороге, которую голодающий Ленинград назвал дорогой жизни. Он рассказал: Паня строила вместе с другими линию, выгружая балласт, набивая насыпь, укладывая шпалы и вообще делая все, что только понадобится. Зимой этот край топких низин и озер стал краем глубоких снегов и синевато-белых льдов. Жила Паня в землянке.
Она опять — товарная кассирша, а ее озерная станция, несмотря на то что все службы там помещались в землянках и вагончиках, становилась с каждым днем больше. Бывают на озере штормы, когда линию заливает водой и пассажирам кажется, что их поезд пошел прямо по воде. Ветер накатывдл на линию валы, они затопляли пути, гнали к станции бревна. В такие часы товарная кассирша покидала свой обжитой вагончик и оттаскивала бревна, спасая от разрыва стрелки.
«Сама себе линию построила», — сказала мать Зины.
И стрелочница Зина рассказывала ей про подругу чудеса: как в ее конторе толпятся люди с накладными, как крича г: «Мой груз самый срочный, наиглавный!»
Но с той поры, как за озером проложили новую линию и у Пани стало прибавляться работы, захиревшая станция Зины совсем опустела, одичала. Теперь-то она и вовсе в стороне, где-то сбоку, в тупике.
— Некстати нам хлеба стали больше давать, — сказала однажды «Нашему километру» Зина.
— Как — некстати? — подивился тот ее глупости.
— Вроде мы безработные. Сами, что ли, не видите!
— Так и оставят нас в такое время сидеть сложа руки! — сказал, насмехаясь над ее простоватостью, обходчик. — Куда-нибудь перебросят.
Это было непонятно, но их оставили здесь, хотя он-то был уверен, что станцию закроют и их куда-нибудь переведут. Уныло было на станции. Диспетчер говорил, что селектор его будто засыпало прахом. Уже давно не было ни одного поезда, рельсы от скуки потускнели, отовсюду поперла трава...
— Как приедет начальник отделения, попрошусь у него к Пане, — сказала Зина.
Но начальник отделения, примчавшись на дрезине, проворчал:
— Имеешь понятие о дисциплине?
— Имею.
— А коли имеешь, сиди на месте! Мозговать надо! Замок на губах.
И он сперва постучал пальцем по своей большой голове, а потом и по ее маленькой, еще хранившей следы долговечной электрической завивки.
Его намек Зина поняла только в то утро, когда наши пушки, стоявшие недалеко от станции, заговорили разом. Зина, вот уже полтора года жившая среди войны, еще не слыхала такой пальбы и не видала такого огня. Наши пушки стреляли долго. В полдень на заглохшей станции, начищая своим движением потускневшие рельсы, появился бронепоезд. Он прикатил в вьюжном дыму, белый, плюющийся огнем из всех своих пушек. В низком небе выстраивались звенья штурмовиков. Они нависали над гитлеровскими колоннами, над их батареями и складами, а уж к вечеру через станцию провели партию пленных. В этих краях их никогда раньше не было так много. Пленные говорили, что надеялись отсидеться в болотах до конца войны.