Рогов оглянулся на Мустафетова не без сомнения. Тот уловил выражение его взгляда и поспешил добавить:
— Лагорин помешался на полицейском сыске и собирается учредить у нас частное сыскное бюро.
— Вот подлец!
— Вот то-то же и — есть! Да еще какими делами он занимается! Помнишь, год тому назад сослали на поселение Николаева за кражу чрез подкоп из кладовой, а он затем сбежал? Так Лагорин признал его на днях на улице, проследил за ним и выдал его полиции. Теперь Николаеву за побег с поселения усилят наказание и препроводят его обратно, да, конечно, еще дальше!
Роман Егорович побледнел более прежнего и помертвелыми от ужаса губами прошептал только одно слово:
— Мерзавец!
— Он мне лично в глаза хвастал еще на днях: «Мое, — говорит, — высшее наслаждение — проследить тайну преступника, подставить ему ловушку, да целиком и передать, кому о том ведать надлежит». Он это называет защитою общества от хищников. И знаешь, с какой целью он все это делает? Ему хочется обратить на себя внимание и получить хорошую должность в сыскной полиции. Но он даже главного не понимает, что сыск или розыск — одно, а предательство, вроде поступка с Николаевым, — только донос, не требующий ни малейшего таланта.
— Вот животное!
— Ужасное! — подтвердил Мустафетов. — Но я решил никаких трат не жалеть, а избавить всю нашу братию от такого любителя сыскного дела. Подумай, сколько он еще людей погубил, о которых я ничего не знаю. Его необходимо скрутить.
— Необходимо.
— А ты вообразил! Эх, Роман Егорович! Бабьи дела для меня то же самое, что пирожное, ну, а наши вот с тобою занятия — это вся жизнь. Лагорины — наши первые враги. Надо, чтобы он сам по себе отведал острога, этапа да ссылки. Тогда будет знать, как другим капканы расставлять.
— Правильно! — согласился Рогов. — За такую комбинацию могу тебя только по головке погладить. Давай-ка его подпись мне сюда обратно, погляжу-ка я на нее хорошенько. Так-с, так-с! Ну, это мы подделаем за первый сорт: пускай суд триста экспертов созовет, все в один голос скажут, что подлог совершен этим скотом!
Рогов еще долго вчитывался да сквозь лупу всматривался в почерк врага, каковым уже совершенно искренне считал теперь Лагорина. Мустафетов же между тем написал на клочке бумаги текст векселя и от чьего имени документ должен быть написан.
Наконец Рогов заявил:
— Через час будет готово. Теперь уходи и не мешай мне: тут работа серьезная.
Когда в указанное время Мустафетов вернулся в кабинет с вопросом: «Готово? Я, кажется, не мешал», — Рогов торжествующе сказал:
— Полюбуйся! Всмотрись!
Немало еще волнений пережить пришлось в этот же день Назару Назаровичу.
Смирнин, обещавший приехать прямо из банка, не явился к пяти часам, и сомнения, вызванные его отсутствием, вселяли в Мустафетове ужас, потому что в случае его отказа не только все разрушалось до самого основания, но легко можно было себе представить еще худшее. Смирнин, пожалуй, разболтает о сделанном ему предложении и даже, наверное, поступит так с целью выказать свою честность и неподкупность, которые, однако, Мустафетов про себя называл просто трусостью.
Пробила уже третья четверть шестого, и армянин, утратив всякую надежду, приказал подавать обед. Но, как часто бывает, гость явился в ту минуту, когда уже перестали ждать его. Однако обрадованный его приездом Мустафетов прежде всего спросил:
— А главное-то привезли?
— Привез! — кратко ответил тот.
— Вот это хорошо! Сейчас я познакомлю вас с феноменальным молодцом. Пойдемте в столовую: мы ждали, ждали, да наконец и приступить к обеду решились. Господа! Любите друг друга и жалуйте! Оба вы люди крупного дела, и если мы отныне станем держаться втроем, то завоюем мир.
Рогов радостно улыбался и не только протянул, но и пожал руку собеседника, что показало его желание стать с новым знакомым в самые дружеские отношения.
— Моя привычка, — сказал он, — с людьми одного общего дела жить по-братски, и я со всеми на «ты».
— А вот и борщ с ватрушками! Господа, садимся! — предложил хозяин. — За столом мы выпьем круговое братство. Да, дорогие мои гости и товарищи, — продолжал он между едою, — через недельку, не позже, мы разделим на три равные доли полмильона рублей, покоящихся еще до поры до времени в кладовой банка «Валюта» в виде листов государственной ренты. У меня все вперед рассчитано, все взвешено и предусмотрено, кроме одного.