И действительно, Аргос полностью потерял рассудок, когда Диосс налетел на него, влетев во двор и, не обращая внимания на радостный лай собаки, забрался в его конуру. Подобное было совершенно невообразимым в разуме острого собачьего ума Аргоса. Что кто-то осмелится занять его жилище, да еще это сделает его самый близкий, единственный друг, было совершенно непонятно собачьему уму и пес вообще не знал, что ему теперь делать. Он должен был радоваться, махать хвостом и сходить с ума от радости, или рычать, чтобы заставить этого странного мальчики покинуть его конуру, потому что такого не выдержит ни одна собака, которая хоть немного заботится о себе. Аргос попробовал и то и это, но ничего не помогло. Сквозь дыру в конуре он видел только красное, испуганное лицо мальчика, подававшего ему гневные и отчаянные знаки, успокоиться. Если бы кто-нибудь тогда обратил внимание на поведение Аргоса, то Диосс бы проиграл. Но в этот момент в сад ворвались стражники, и вбежал запыхавшийся Терпнос, во дворе стояла неописуемая суета, и Аргос будто сошел с ума. Он срывался с цепи, скулил,сердито огрызался и яростно лаял, насколько хватало его широкой груди и дыхания. Столько незнакомцев бегали туда-сюда между зданиями и кричали. Кричала и бегали - нервы собаки не выдерживали всего этого. В таких случаях, каждая собака на цепи, когда достаточно разозлится, уходит ненадолго в свою конуру, чтобы стряхнуть, как блох свое отвращение и презрение к миру, а затем со свежим пылом снова начинал лаять. А Аргос не мог сделать даже этого. Всякий раз, когда он обо всем забывал и просовывал голову в конуру, получал удар по носу и не мог даже ответить, потому что это был Диосс, его единственный любимый друг, и товарищ.
И он снова начинал лаять. По крайней мере, он понимал, что это был его собачий долг. И вдруг его бедную собачью голову осенила мысль, что незнакомцы были не просто незнакомцами, а это были враги Диосса. Эта мысль возбудил в нем всю ненависть, и Аргос превратился в единое черное дрожащее пламя ярости. Охранники старались держаться от него подальше и умоляли Терпноса не спускать этого черного зверя с цепи. Судя по тому, как Аргос выглядел в этот момент, неудивительно, что у него была репутация самой ужасной собаки в Коринфе.
Через час-второй шум стих, незнакомцы ушли, все вернулось в нормальное состояние, но Аргос не мог успокоиться. Он жадно бросался на еду и кидал быстрые взгляды на свою конуру. Ведь кто-то забрал же у него его жилище, и он также может отобрать и его чашу с едой. Все могло случиться.
Аргос, конечно, не укусит и не причинит вреда своему другу, но он точно также может потерять и свои собачьи лакомства. Что тут можно было поделать. Аргос со вздохом лег рядом со своей собачьей будкой, еще недавно принадлежавшей ему, и впервые услышал изнутри льстивый, нежный, знакомый голос, он вскакивает от радости, и снова его останавливает повелительный, приглушенный голос. Он снова в недоумении. Сегодня он ничего не понимает. Он ложится рядом с будкой с тяжелым вздохом, степенно сокрушаясь, что его жилище занято.
Тем временем Диосс тихо, как мышь сидел в сарае, и дрожал от страха, он не может понять, почему на странное поведение собаки никто не обратил внимание. Сколько раз он считал, что, все потеряно и уже ничего не могло его спасти.
Но прошли часы и ничего не происходило. Тишина! Как будто все успокоилось. Никто в доме толстяка мельника не обращал внимания на собаку, ведь никому в здравом уме не придет в голову осмелиться приблизиться к конуре Аргоса, не говоря уже о том, чтобы спрятаться в ней! Это было все равно, что залезть в львиное логово.
Так прошел день. С наступлением сумерек Диосс вышел из своего убежищ, быстро поцеловал добрую, беспокойную голову собаки, в несколько прыжков преодолел стену и исчез в темноте.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Поле или, скорее, обширное пастбище было полно камней и гравия, между которыми виднелись пучки травы. Днем здесь паслись отары овец и коз с перешейка. Местность была неровная, здесь было много глубоких оврагов, трещин и ям. Но Диосс хорошо знал эти места немного освещенные наступившими сумерками. Он быстро шел на запад подальше от Истмийского порта, вдоль обработанных участков и садов, простиравшихся с этой стороны города.