Но этой квартирой Ян занимался сам и занимался с удовольствием. Покупал многочисленные каталоги, тратя на их просмотр по несколько часов к ряду, обводил красным маркером понравившиеся картинки, общался со специалистами, посещал тематические сайты и в итоге добился того, чего хотел. Теперь в его распоряжении имелось место, где он чувствовал себя по-настоящему дома. Эта квартира стала для него чем-то вроде убежища, про которое никто не знал — сам Ян все держал в секрете, а те, кто занимался ремонтом не понимали местный язык и сразу по завершению улетели обратно к себе на родину.
Яну было здесь спокойно. Возможно, потому что… потому что на протяжении всего времени — от покупки до установки последней полки он все время думал о ней. Представлял, как она переступит порог, как пройдется по комнатам, как встанет у окна, любуясь панорамным видом на ночной, подсвеченный огнями, город. Её силуэт будет мягкими плавными линиями вырисовываться на фоне стекла, маня своей таинственностью и изящностью. А он подойдет к ней со спины, положит руки на теплые обнаженные плечи, прижмет к себе, и будет слушать, как бьется её живое сердце. И в такт ему начнет мелко вздрагивать его собственное, с рождения мертвое и холодное, оживающее только рядом с ней.
И хотя он всеми силами старался отгонять от себя этот образ, не признавая порой мелькающие в голове, захватывающие всё его существо и пугающие своей откровенностью картинки, Ян знал — он делал эту квартиру такой, какой бы её хотела увидеть она. Большой, просторной, наполненной воздухом и светом, очень удобной, практичной и функциональной, чтобы каждая вещь была нужной и уместной, и находилась на своем месте. Ничего лишнего, никакой вычурной версальской лепнины, театральных хрустальных люстр, кислотно — болотных расцветок и шика в стиле бохо, который она как-то назвала текстильным безумием обкурившихся жителей Гарлема. Эта квартира стала не столько олицетворением самого Яна, сколько отражением его любви к одной яркой, самобытной женщине, не стесняющейся быть самой собой, быть другой, не вписывающейся в обыденность, и быть разной каждый день. То вредной, то милой. То жесткой и злой, то мягкой и сентиментальной. То смешной и забавной, то саркастичной, меткой в высказываниях и даче красочных характеристик. Женщине, которая однажды ворвалась в его вечную жизнь яркой кометой, выжигая собой все прежние привязанности и вынуждая томиться по ночам темными и слишком очевидными желаниями…
Три года назад
— Я не пойду на бал, — заявил Ян утром во вторник во время завтрака. Как раз в тот момент, когда служанка Карла, прислуживавшая им во время трапезы, вернулась с высоким прозрачным графином, наполненным густой темно — красной жидкостью и аккуратно, стараясь не расплескать, поставила его в центр стола, между подносом с пропеченными до насыщенно — золотого цвета булочками и кофейником.
— Почему? — удивленно вскинула брови его мать, легким взмахом руки давая знать Карле, что она может идти.
— Потому что я ненавижу балы. Ненавижу тех, кто их организовывает и тех, кто в них участвует. Сам участвовать в них я тоже ненавижу, — начал перечислять Ян, не отрывая взгляда от утренней газеты. Ему нравилось читать газеты по утрам, нравился запах новой бумаги и типографской краски, нравилось тихое шуршание страниц и некая ностальгия по тем, уже ушедшим временам, когда утреннее чтение прессы являлось неотъемлемой частью повседневности. — А еще я ненавижу лживые улыбки, лицемерие и вопросы. Всё это — пустая трата времени. Моего времени!
— Ты невыносим, — опечаленно вздохнула мадам Ясмин, прикладывая длинные тонкие пальцы к вискам. Она была старой, даже по меркам вампиров, и в истинно вампирском стиле презирала почти все и всех. Кроме своей семьи и традиций.
Несмотря на прожитые годы и отвратительный характер, она была и оставалась красивой женщиной, на лице которой даже самый прозорливый не углядит почти тысячелетний опыт. Высокая, с тонкой талией и узкими плечами, с копной густых, черных, как ночь, волос и запоминающимся лицом, которое она тщательно поддерживала в ухоженном виде. Она очень любила себя, но еще больше любила своего сына, безграничной, практически всепоглощающей любовью и, возможно, из-за этой любви им очень часто не удавалось найти общий язык. Как в болоте, они увязали в спорах и противоречиях, болтаясь в трясине до тех пор, пока один не уступит другому.