С этим пареньком у него давняя дружба. Умел Дыня слушать, умел и свое словечко вставить:
— Здравствуй, пастушок, не опускай ушок, чтоб ему пусто!.. Зажурился аль рано женился?
Вовка поздоровался с дедом за руку и стукнул кнутовищем по лобастым галошам, и они, хрюпая, повернулись на кольях, как будто удивились: чего это с нами так неучтивы?
— Спрашиваешь, дедушка, отчего загрустил? Скажу:
Складно?
— Складно, — хвалит Аврам, причмокивает губами, будто на вкус пробует Вовкину прибаутку; глаза у деда узенькие, с кислинкой, мечтательно прищуренные. — А знаешь что, Вовик?..
— Василек, — поправляет его пастушок.
— Правильно. Васильком тебя называли в доброе время… А знаешь что, Василек? Давай плюнем на все эти галоши, чтоб им пусто, плюнем на каждую в отдельности, а сами возьмем бандуру и пойдем с тобой по белу свету бродить. — И Дыня вдруг громко запел:
Ну как, согласен стать моим поводырем?
Разве не закружится от Аврамовых слов буйная мальчишечья голова? Вы только представьте: стелется под ногами широкая чумацкая дорога, до самого горизонта раскинулась степь, покрытая дымом полыни, высокими шапками стоят курганы — суровые казацкие могилы. Иди, вольная душа, на все четыре стороны. Дорог в степи как пряжи в основе. Куда понесет их челнок, какую долю соткет?.. Уставшие, присядут они с дедом возле могилы. Старик возьмет бандуру, и запоют струны о том казацком атамане, что «за Дунаем, за тихим Дунаем третий год гуляет…».
У Вовки свое на уме, у деда — свое:
— Как выйдем, Василек, за село, поклонимся праху жены, добрым словом помянем дочь мою Анюту… Старуху немец здесь сжег, а дочку-невольницу в проклятой Германии доконал… Поклонимся, Василек, да и подадимся на курскую землю, где лежит мой старший сын Кузьма, поправим ему мать-сыру избушку, попечалимся вдвоем, а потом завернем на Донбасс, в гости к Павлушке…
И Дыня, по-турецки поджав ноги, умолкает. Он сейчас одинок и печален, как забытая кем-то бочка на песке; на его воспаленных веках застыла старческая слеза. Да разве это слеза? Это непрошеное воспоминание о семье: хата была как улей, а теперь пустая. Осталось одно утешение в жизни — Павел. Да и тот пошел бродить по свету…
Эх, Павел, Павел, сын непутевый!.. Ведь совсем недавно гулял по селу, девушек дразнил, стучал палкой в окошки землянок и приговаривал: «Девчаточки, веселушечки, кто пойдет со мной по галушечки?» И уговорил-таки завербоваться на шахты сестру Ольги-беженки, чернокосую Марию. Вел ее смущенную по всему селу и, к груди прижимая, так говорил: «Лучше с милой пыль да уголь глотать, чем здесь от голода пропадать…»
— Не пишет Павел? — спрашивает притихший Василек. — Может, ему о войне что слышно? У нас ни радио, ни газет, сидим здесь, как тараканы под печкой.
— Не пишет! — горько отзывается Дыня. — Вот навестим его — бока намну ему, да так, чтоб знал… А о войне один человек рассказывал. Бьют наши гадов и в хвост и в гриву. Уже на Буг вышли. Только вот в Крыму сидят басурмане — из ущелий никак их не выкуришь.
— А деда в шинели и в заячьей шапке не видали? Гавриил такой…
— Как же, видал. Поговорили то да се. Душевный, видать, человек. У Кудыма сыром отъедается.
Вовкины глаза, словно две влажные черносливины, сразу потускнели. Чтоб не ссориться с Дыней из-за какого-то бродяги, он сказал:
— Бывайте здоровы! — и пошел дальше.
Прошел несколько заросших полосок, где были когда-то хаты и огороды, хотел незаметно проскочить мимо тетки Анисьи. Высокая и худая, как жердь, она стояла в яме, на ступеньках, что вели в землянку. Лицо рябое, как в пасленовых пятнах, нос и подбородок заостренные, рот щелочкой, только два зуба торчат впереди. Тетка Анисья нервно дергала правым плечом и говорила бог знает с кем:
— Носит и носит его, пройдоху, ей-право, доносится. Еще и лошадь привел на мою голову, мало ему оружия. Как родится такой неприкаянный, так хоть на цепь привязывай — ей-богу, сорвется.
Видно, что-то показалось тетке Анисье, она пригнулась и из-под руки посмотрела на дорогу:
— Эй, Вовка, что ли?.. Яшку моего не встречал? Чуть свет — кобылу за хвост и с глаз долой… Да не несись ты, как на пожар. Погоди, Чирву отвяжу.
— Вот Кудымовых буду гнать, тогда и вашу захвачу, — торопливо отвечает Вовка.
Дорога тянулась между валунами, спускаясь в глубокий степной овраг. Над ним возвышался гранитный Мартын; его вершина, отглаженная ветрами, сверкала на солнце. За Мартыном широко разливался Ингул. Его спокойное течение отливало красноватыми бликами.