— Никакой он не партизан! — кричал Славик. — Никакой он не Шумаков! Какой он партизан? Он головы голубям отрывает. Правда, Митька? Он Зорьку загнал!
— Ты отдаешь отчет своим словам, Слава? — строго спросила Таня, поднимаясь с места.
— Отдаю! Конечно, отдаю! Не верите, Таранкова спросите.
— Какого еще Таранкова?
— Обыкновенного товарища Таранкова. Он ревизор. Покажите ему Самсона, он его сразу признает.
— Можно справку? — подняла руку Соня. — В позапрошлом году гражданин Шумаков посетил нашу школу и рассказывал воспоминания про партизан. Его выступление было отражено в стенгазете. Присутствующие должны помнить.
— Мало чего! — не сдавался Славик. — Может, он тоже, как Козерог, кого-нибудь повторял. Помнишь, Митька, как Самсон головы голубям отрывал?
Зал шумел. Многие мальчишки знали Самсона. Вспомнили, что Самсон живет затворником, чужих к себе не пускает и не участвует в общественной работе. Кто-то вспомнил, как Шумаков хвастал, что потерял глаз в борьбе за свободу…
В конце концов все запуталось, и присуждение барабана отложили до следующего сбора.
А на следующем сборе Таня вызвала Славика к столу, повесила ему на шею барабан, сунула в каждую руку по палочке и, первый раз назвав его по фамилии, сказала:
— Самым значительным и весомым жюри признало сообщение Вячеслава Русакова. Весомость его сообщения заключается в том, что он направил прожектор исторического события на наши дни и осветил чуждого элемента. И вы, ребята, должны брать пример с Вячеслава Русакова, везде и всюду проявлять бдительность, разоблачать курящих по чуланам, всегда уметь связывать прошлое с настоящим и излагать прошлое так, чтобы оно было на пользу будущему.
Что было потом, Славик помнил как в тумане.
Он помнил, что стоял посреди зала, на шее его висел барабан, а пионеры пели в его честь: «Взвейтесь кострами, синие ночи», и девчонки подлизывались к нему, и Семка просил палочку — разок стукнуть, и Митька рассказывал направо и налево, что живет со Славиком в одной квартире, что у Славика абсолютный слух и что к нему ходит учительница музыки.
25
В тот же день, когда Славик хвастал дома своей победой и мама ликовала: «Хо-хо! Нашему пацану пальцы в рот не клади!» — отец вдруг бросил салфетку, отпечатал: «Рановато, сынок, становишься наушником!»— не доел второе и ушел в кабинет. А мама весь вечер стояла на кухне заплаканная и гордая.
Во дворе быстро сообразили, что теперь за Самсона возьмется фининспектор: хозяйство его разорят, голубей разгонят и Зорьку придется забыть навсегда.
— Эх ты, царица грез! — попрекнул Коська Славика и плюнул ему в ноги.
Славик понял, что натворил, и вызвался срочно слазить за бумагой.
План снисходительно приняли. Но железные ворота клуба и на этот раз оказались на запоре.
Митька вспомнил, что во двор можно пробраться через сцену. Они вошли в клуб, но и тут им не повезло. В зале происходила чистка советских служащих.
После «Грозы» еще ничего не представляли, и комиссия заседала на фоне Волги.
Председателем была седая, стриженная под мальчишку старуха. Она придерживалась равноправия и курила папиросы через янтарный мундштук.
Рядом с ней Славик увидел Таранкова, а за ним очень молодого паренька со значком-самолетиком: «Наш ответ Чемберлену». Паренек прилепился у края, а лицо у него было такое важное, будто он сидел на самой середине.
По правую руку от старухи играл карандашиком лохматый заведующий школы, которого боялись не только ученики, но и учительница Кура, а рядом с ним сидел Павел Захарович Поляков.
На самом краю сцены, у круглого столика с бомбошками, понуро стоял одутловатый старичок.
Когда в комиссии участвовал Павел Захарович, в клуб набивалось много народу. У Павла Захаровича была способность двумя-тремя вопросами срывать маску с врагов, и если бы Славик зашел в клуб на день раньше, он бы увидел, как ловко вытащил Павел Захарович на свет божий одного из матерых дутовских палачей — того самого «пузатого», который мучил маму Клешни. Этот матерый беляк сидел в темном углу райсобеса в канцелярских нарукавниках и, притаившись, дожидался падения Советской власти…
А сейчас на самом краю сцены, у круглого столика с бомбошками, стоял одутловатый старикашка, и Павел Захарович добродушно пенял ему:
— А ты не лукавь. Ты на комиссии, а не в пивной. Придерживайся пятой заповеди.
— А я не лукавлю! — воскликнул старичок. — В пятой заповеди про лукавство не сказано, молодой человек! В пятой заповеди про родителей сказано!
— Ну вот, — продолжал Павел Захарович. — А говоришь, неверующий. Заповеди по номерам помнишь — значит, верующий. Небось и крестик носишь?
— И ношу! — взвизгнул старичок. — И верующий! И па-атрудитесь не тыкать, милостивый государь! Я с вами гусей не пас!
Старичок сбежал со сцены, распахнул дверь, чтобы посильнее хлопнула, и умчался на улицу.
В зале засмеялись. Хитрый старикашка никак не хотел признаться, что служил консисторским чиновником, и притворялся беднячком «от сохи». А слова «милостивый государь» его выдали. Впрочем, посоветовавшись, комиссия простила ему мелкое лукавство, и чувствующий свою силу и власть зал весело поддержал это решение.
— Кто у нас там еще? — заведующий школой взглянул на часы.
— Инженер Затуловский! — объявила председательша. — Помощник начальника службы пути.
— Давай, инженер Затуловский, исповедуйся.
Славик удивился: Константин Орестович вышел в длинной рубахе, перехваченной тонкой подпояской. Такой рубахи он никогда не носил. Такую рубаху носил Лев Толстой.
Под мышкой Затуловский держал папку, завязанную с трех сторон белыми, как на новых подштанниках, тесемками.
Затуловский остановился у круглого столика и принялся излагать биографию.
Заведующий откровенно читал в «Смехаче» приключения Евлампия Надькина. Только паренек изображал слушающего и несколько раз открывал папку, на которой рогатыми буквами было напечатано смешное слово: «Дело».
— У вас тут написано, — прервал заведующий, как раз когда Затуловский собирался сообщить, что к Первому мая удостоен премии за беззаветный труд, — у вас тут написано, что, будучи студентом в тысяча девятьсот пятом году, вы принимали участие в волнениях. Так?
Затуловский кивнул.
— В каких же это, позвольте спросить, волнениях?
— В волнениях? — переспросил Затуловский. — То есть в революционном движении… Вот у меня тут…
Он кинулся к папке.
— Не надо, — остановил его заведующий. — Итак, вы принимали участие в революционном движении. В чем конкретно выражалось ваше участие?
— Мое? Я, как и вся прогрессивная Россия, боролся с царизмом. И с камарильей.
— С какой камарильей?
Затуловский все еще держался за белые тесемки.
— Горемыкин тогда был, — проговорил он. — Горемыкин. Плевако… Нет, простите, Плеве… Или Плевако…
— Плеве, — укоризненно подсказали из зала.
— Да, да, Плеве. И еще — Трепов.
Заведующий выжидательно листал «Смехач».
— Граф Фредерикс, — добавил Затуловский уныло.
— И как же вы со всеми с ними боролись?
— Мы? Вышли на улицы. Шли вперед и прорывали полицейские кордоны…
— Как же вы прорывали кордоны?
— Кордоны? Били городовых. Бросались камнями.
— И вы бросались?
— И я, конечно.
— Где же вы взяли камни?
— Где? Ну на земле. На дороге. Бывают же на дороге камни.
— Это что же? Булыжники?
— Ну да, булыжники… Из мостовой.
— Как же вы их выковыривали? Ломом?
Инженер Затуловский молчал.
— Ну чего ты к нему придираешься? — пробасил Таранков. — Может, там штабель лежал для ремонта. Или кирпич. Мало чего… — и спросил Затуловского — Выпиваешь?