— Ничего я не врежу! — закричал он визгливо. — Выйди только на двор, мы тебя так изобьем, болдуин паршивый, что своих не узнаешь! Мало тебя Кулибин-сын накосмырял, еще получишь!
Крыша загремела.
— Бежи! — посоветовал Митя.
И они побежали.
Славик должен был навестить Ольку в больнице и передать ей что-то завернутое в газету.
Когда приятели удрали настолько далеко, что о Таракане можно было на некоторое время забыть, Митя уговорил Славика развернуть сверток. В газете оказалась сущая чепуха: пачка печенья, круглое зеркальце и книжка под названием «Обзор мероприятий по борьбе с чумой в ***-ской губернии». Книжка была библиотечная, изданная в 1911 году и наполовину неразрезанная. Размышляя о том, зачем Ольке понадобилась книга, которую с 1911 года никто не читал, ребята дошли до больницы.
Не без труда — Славик никак не желал выпустить из рук пакет — дежурная нянечка натянула на него халат, и обряженный шиворот-навыворот в белую хламиду Славик отправился вслед за ней по лестнице с каменными балясинами.
Коридор во втором этаже был тихий и очень длинный. «Вот бы где барабанить», — подумал Славик. Но обдумать как следует эту возможность ему не удалось. Нянечка шепнула: «Поклонись, доктор» — и дернула его в сторону.
Навстречу по самой середине серого половика, никого и ничего не видя вокруг, шел маленький лохматый человек в развевающемся халате, весь в болтающихся тесемках и завязках. Негромко напевая: «…веселый грач был женихом, невестой — цапля с хохолком», доктор промчался, как дрезина, и бесшумно исчез в конце коридора, словно надел шапку-невидимку. Славик успел только заметить, что из носа у него растут седые волосы.
Нянечка ввела Славика в длинную, как вагон, палату. Как в вагоне, поперек комнаты стояли одинаковые кровати под номерами. И табуретки, и тумбочки, и железные спинки кроватей, и шпингалеты на окнах, и стены — все было густо вымазано белой блестящей краской. Четыре кровати были незастланы, с голыми панцирными сетками. На пятой, у окна, что-то лежало.
— Гляди, без фулиганства, — сказала нянечка. — Главный ходить. — И ушла.
Лежащее у окна существо перекатило голову по подушке, и Славик увидел смоляные египетские глаза.
— Не узнал? — Олька выпростала узкую, как бамбуковая палка, руку со вспухшим локтевым шарниром и взяла сверток.
— Нет, узнал… — сказал Славик. — Что вы тут делаете?
— Лежу. Чего же делать? Это правда — на перевозку шведики взять позабыли?
— Нет, почему… Ферму хорошо поставили.
— Нет, я знаю, — она вздохнула. — Не взяли шве-дики. Не нашли… А они у меня под ящиком спрятаны…
Она достала из свертка зеркальце и стала смотреться.
— Вон какая невеста! — Она слабо улыбнулась и лицо ее по-старушечьи сморщилось. — Все кости наружу. Доктор говорит, оставайся, мол, у нас: «Поставим тебя в вестибюле заместо вешалки. Кепки будут вешать…» Садись, чего стоишь? Как голуби?
— Не знаю, — сказал Славик. — Я на барабане учусь. Мне в отряде барабан присудили. За рассказ про революцию. И я теперь барабаню.
— Получается?
— Получается. Только, говорят, слишком громко.
— На то и барабан, чтобы громко… А ты давай громче, не стесняйся. Вчера лежу, слышу — за окном пионеры. Барабан дробит, горн играет — так хорошо… Никакой музыки не надо. Куда-нибудь на субботник идут. Так мне стало тепло, уютно. Закрыла глаза и вижу: вышагивают ребятишки по нашим улицам, и у нас, и в Москве, и в Ленинграде, и в Тифлисе шагают, и во Владивостоке… По селам и деревням… Вся Россия поднялась, понимаешь… И шагают под знаменами, в белых блузах и красных галстуках… А пилсудские там всякие, чемберлены притаились за своими кордонами, слушают наши барабаны… Одна я лежу, дура, — добавила она неожиданно.
— Ничего, скоро и вы встанете, — сказал Славик.
— Встану! Меня самый главный врач лечит. Сам Карпов.
— А я его видел. Он песню пел. Про цаплю.
— Ну вот. Он и есть. Доктор Карпов. Ему все равно, хоть ты живой, хоть мертвый, все поет. Чудной, спасу нет! — Она повернулась к Славику, как здоровая, и спросила — Помнишь письмо, которое нашли в ванной?
— Нет, — сказал Славик, — не помню.
— Ну, как же не помнишь! Письмо, которое писал полковник Барановский своей мамзели. Мы с Танькой тебе показывали.
— Ах да… Просто удивительно, как оно оказалось в подвале.
— В каком подвале? — спросила Олька.
— Ни в каком не в подвале… — Славик немного вспотел. — Я хотел сказать, что в колонке, а получилось — в подвале. Вы больная, вот вам и послышалось почему-то, что в подвале…
Олька молчала.
— Я его и в колонку не клал. Честное пионерское.
Славик украдкой выглянул в окно. Митя сидел в садике и упражнялся плевать на дистанцию.
— А полковник Барановский был больной, тучный дядька, — сказала вдруг Олька. — Пузо еле таскал. На лошадь забраться не мог. Зимой его возили в санках, летом — в пролеточке.
— Называется полковник, — усмехнулся Славик.
— И пользовал его, лечил, значит, этот самый доктор Карпов… Представляешь, умора: щупает полковника, а сам поет: «А утка свахою была, у молодой чулок сняла»… Смехотура… Ты письмо хорошо помнишь?
«Опять письмо, — поежился Славик, — надо бы идти».
— Там вроде бы написано так: «Про меня узнаете у доктора Дриляля». Верно?
— Да, — сказал Славик. — Так написано.
— Ну вот. А теперь слушай. Доктор Дриляля — это и есть доктор Карпов… Ты не смейся.
— А я и не смеюсь.
— А Танька не верит. Я ей дело говорю, а она температуру велит мерить. Смотри сам. Доктор старенький, и песенка у него старинная, еще царского времени. Нянечка говорит — спокон века поет. А припев такой:
Олька сказала припев шепотом и посмотрела на Славика долгим взглядом.
— Вот какой припев. Понятно? Вполне возможно, и ничего нет смешного, что Барановский насмехался над доктором и прозвал его Дриляля. Бывает у вас так? Только не смейся.
— Я и не смеюсь, — сказал Славик. — Вполне может быть. Он же белогвардеец. Вполне понятно, что дразнится.
— Ну вот! А если Дриляля и есть доктор Карпов, понимаешь, что из этого следует?
— Понимаю. А что?
— А то, что доктор Карпов знает женщину, которой написано письмо. Там сказано: «Про меня узнаете через доктора Дриляля». Значит, доктор и она были знакомые, а может, и служили вместе…
— Как вы хорошо придумали…
— Да не придумала, а так и есть, — безнадежным, слабым голосом проговорила Олька. — Танька тоже обзывает фантазеркой… А я не фантазирую. Я мечтаю…
— Конечно, — поспешно согласился Славик. — Когда дома никого нет, я тоже мечтаю. Хожу по коридору, играю на барабане и мечтаю, как будто я не в коридоре, а на улице и как будто за мной идет длинный отряд. Мы идем, а все остановились и смотрят: и автобусы, и извозчики, и люди — все стоят… А мы идем…
— Вот я лежу и думаю, — прервала его Олька. — Как бы выведать у доктора, что это за женщина…
— Какая женщина?
— Да та, которой писал Барановский!
— А вы спросите у доктора.
— Кабы так просто. Он не скажет.
— Почему не скажет? Скажет. Чего ему, жалко?.. А вообще барабанить легче, когда идет много народу. И стучать надо не так просто, а на мотив. Надо твердить потихоньку под левую ногу: «Старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал, крепко спал. Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал». Тогда получится хорошо…
— А мне знаешь что кажется, — остановила его Олька. — Что эта женщина — та самая Леночка, про которую начала было рассказывать Клюкова.