— Как же вы можете так говорить, ведь вы же сами видели…
— Корманова, отвечайте на мой вопрос: признаёте вы себя виновной в попытке совершить диверсию на хлебозаводе?
— Да нет же, конечно, нет! Это какой-то кошмар!
— Каким образом вы обнаружили мину?
— Вы же сами видели! Я протирала крепления опорного вала, вдруг услышала какой-то звук… как тиканье будильника… Я не сразу поняла, что это такое… Мне и в голову не приходило!.. Потом я заглянула туда и догадалась, что это мина… Я слыхала, что бывают мины с часовым заводом, и сразу закричала, предупредила!
— На какое время был назначен взрыв?
— Да откуда же я могу знать?
— Забыли? Могу напомнить — на половину первого ночи. Через полчаса после окончания вашей смены.
— Я этого не знаю…
— Почему вы так упорно стремились уйти с завода? Почему прикинулись больной? Вы были здоровы, пока не узнали, что вам придётся задержаться на работе и быть в цехе в момент взрыва.
— Я ничего не знала.
— Вы утверждаете, что обнаружили мину, потому что услышали тиканье?
— Да.
— Ставлю вас в известность, что мина была обнаружена в двадцать два часа сорок пять минут, в то время, когда вы получали казеин. Обнаружена и обезврежена. Ваша выдумка неудачна: вы не могли слышать тиканье. Ещё раз спрашиваю: от кого вы получили задание? Кто передал вам мину? — Лозин с удовлетворением следил, как с каждым его вопросом Корманова теряла уверенность, лицо её покрылось красными пятнами. — Отвечайте: кто вам передал мину?
— Я не знаю, ничего не знаю!
— Где вы работали до войны?
— Я вам говорила… Работала в Острове… в пекарне… А в Ленинград приехала за неделю до войны, но жила в Пушкине…
— Вы называете Остров и Пушкин потому, что теперь там немцы и нельзя проверить ваши показания. Но ведь в Острове не было цирка!
— Что? Я не понимаю…
— Отлично понимаете. До войны вы работали в цирке, а в Острове цирка не было. Значит, вы опять говорите неправду. Но о вашей работе в цирке мы ещё побеседуем. Как давно вы знаете Климову?
— С первых дней войны.
— Где вы с ней познакомились?
— В кино. Нас познакомил её муж Игорь Стопин. Мы случайно встретились в кино.
— Где и когда вы познакомились с Игорем Стопиным?
— В Острове. Он туда приезжал к родственникам.
— Когда?!
— В тридцать девятом году.
— Где сейчас находится Игорь Стопин?
— В извещении сказано, что он пропал без вести. Так мне говорила Климова.
— Приходилось ли вам слышать от Климовой какие-либо антисоветские или пораженческие разговоры?
— Приходилось. Она говорила, что немцы возьмут Ленинград, что скоро советской власти в России не будет, а будет новый порядок… и всякое такое. Но я её жалела, ничего не сообщала. Признаюсь… Это моя тяжёлая вина перед Родиной.
— Кому и при ком она это говорила? Назовите фамилии.
— Она говорила мне… наедине.
— Значит, подтвердить ваши показания никто не может? Где вы познакомились с Сергеем Петровичем Дутовым?
Красные пятна на лице Кормановой побагровели, она молчала, опустив голову.
— Я жду ответа, — напомнил Лозин.
— Не помню…
Зазвонил телефон, Лозин взял трубку. Разговор занял не больше минуты, Лозин произнёс только одну фразу:
— Теперь вы убедились, товарищ сержант, что предполагать и знать — совсем не одно и то же? Убедились? Очень хорошо…
Положив трубку, он придвинул к себе протокол и задал неожиданный вопрос:
— Где сейчас находится принадлежащий вам двухтомник Маяковского?
— Какой двухтомник?
— Изданный в серии «Библиотека поэта». Когда вы жили в общежитии, эти книжки лежали в вашей тумбочке.
— Я сменяла их на пачку «Беломора».
— С кем сменяли?
— С каким-то лётчиком… на улице у булочной.
— Табак вы получали на заводе…
— Махорку. А я сменяла на «Беломор».
— Значит, вы не особенно дорожили этими книгами?
— Что уж теперь дорожить книгами?! Сейчас жив, сейчас — нет!
— Тогда объясните, почему вы так обозлились, когда Климова взяла их почитать? Что вас так испугало?
— Я не испугалась, я просто не люблю, чтобы трогали мои вещи без разрешения…
Лозин отложил протокол, встал и подошёл к окну. Казалось, он забыл о присутствии Кормановой. Он долго смотрел на пустынный, занесённый сугробами проспект Володарского, на покрытые инеем, оборванные троллейбусные провода, потом вернулся к столу и сказал с укоризной:
— Я задал вам много вопросов, но не получил ни одного правдивого ответа. Этой бессмысленной ложью и запирательством вы только отягощаете свою вину. Вот что… Я вызову вас ещё раз. Подумайте, как вам себя вести в дальнейшем. Перестаньте лгать. Кстати, вспомните, как ваша настоящая фамилия и почему вы не уехали из Ленинграда с цирком, в котором вы работали костюмершей.
Между первым и вторым допросом Кормановой выяснилось немало. При дополнительном обыске в дровяном сарае Кормановой был найден небольшой чемодан с передатчиком. Это подтвердило предположение Лозина — Корманова должна была сообщить немцам о результатах диверсии.
Рано утром Корманова снова сидела в кабинете Лозина. Было видно, что ночь она провела без сна. Голос её звучал глухо и вяло, неподвижная поза делала её похожей на манекен.
— Надеюсь, вы подумали о своих ответах и о своей участи? — начал Лозин. — В анкете вы пишете «незамужняя». Это правда? Я имею в виду не юридическую, а фактическую сторону вопроса. Вам понятен мой вопрос?
— Понятен. Я незамужняя.
— Когда вы последний раз звонили по телефону Д1-01-37?
Лозин задал этот вопрос, зная, что он вызовет смятение, но такой реакции он не ожидал. Корманова схватилась за сердце, откинулась на спинку стула, было слышно, как стучат её зубы. Лозин облегчённо вздохнул: точная дата последнего разговора Кормановой по телефону Д1-01-37 не имела сейчас для него особого значения, важно было убедиться, что разговор был.
— Впрочем, — продолжал Лозин, — ответ на этот вопрос я имею возможность получить не только от вас. В телефонном разговоре всегда участвуют двое. Что не скажет один, скажет другой. Надеюсь, вы меня понимаете? Отвечайте, когда вы должны были выйти на связь с немецкой разведкой, чтобы сообщить о результатах операции «Эрзац»?
Вместо ответа Корманова застонала и начала сползать со стула. Лозин успел подхватить её и усадил в кресло. Если это была симуляция, то проделана она была довольно искусно.
Лозин позвонил в медчасть.
Появился запыхавшийся доктор с санитарной сумкой через плечо.
— Кого будем лечить сегодня? — спросил он с порога.
— Что с ней? — Лозин кивнул в сторону Кормановой.
— Сейчас выясним. Начнём с пульса. — Доктор поднял неподвижную руку Кормановой. — Нуте-с, так… Восемьдесят восемь… Нервы… нервы… Нашатырь, валерьянка — и всё будет в порядке. — Он вынул из сумки два пузырька, один из них поднёс к носу Кормановой: — Понюхайте, понюхайте! Вы же меня слышите!
Корманова глубоко вздохнула и открыла глаза. «Симуляция», — подумал Лозин.
Доктор накапал валерьянки.
— А теперь выпейте!
Корманова послушно выпила.
— Вот и славно, — сказал доктор, снова нащупывая её пульс. — Вам уже лучше… Всё пройдёт. Посидите ещё минут пять в этом удобном кресле и можете продолжать беседу…
Упоминание об операции «Эрзац» окончательно сломило Корманову. Наблюдая за ней, Лозин догадывался о ходе её мыслей. «Кодовое название операции знают в Ленинграде только я и Шилова. Значит, Шилова арестована и выболтала… А может быть, она советская контрразведчица? Тогда понятно, откуда они узнали о мине. Им всё известно… Всё, кроме того, что двадцать шестого состоится встреча в Ольгине…»
— Продолжим разговор, — сказал Лозин. — Ваши преступные связи нам ясны. Мину вы получили от немецкой разведки. В своё время вас обучили работе радиста. Передатчик у вас неплохой, но спрятали вы его плохо. Заложили дровами и успокоились. Нет, нет, пожалуйста, не симулируйте новый обморок, это просто глупо и бесполезно. Как видите, нам известно достаточно, для того чтобы вы понесли самое суровое наказание. Всякое запирательство только отяготит вашу судьбу. Сейчас от вашего поведения зависит многое, и прежде всего ваша собственная участь. Последний раз спрашиваю вас: признаёте ли вы себя виновной в попытке совершить в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля тысяча девятьсот сорок второго года диверсию в печном отделении ленинградского хлебозавода?