— Ладно, сынище, не горюй. Поздравляю тебя с наступающим днём рождения, сейчас подарок получишь. — Грачёв вытащил из противогаза краюху, разрезал её и протянул половинку Женьке: — Это тебе, а это — старикам. — Он положил на стол вторую половинку.
— Спасибо! — Исхудалые пальцы Женьки вцепились в ломоть хлеба.
— Ешь понемножку, сытее будешь, — сказал Грачёв, стараясь не замечать, с какой жадностью набросился мальчик на хлеб.
— Не могу понемножку! Не могу!
Обветренные скулы Грачёва дёрнулись желваками, в промёрзлой комнате ему вдруг стало жарко.
Женька ел, и на лице его появилась жалкая улыбка, от этой улыбки Грачёву хотелось плакать.
— Вкусный какой, — сказал Женька, не переставая жевать. — На, откуси немножко…
— Не хочу, сынок… спасибо, я уже поел…
— Откуси кусочек, вкусный-вкусный!
— Я же говорю — сыт! — сердито сказал Грачёв, и Женька удивился, почему отец сердится.
— Деда говорит, ты нам отдаёшь, а сам голодный…
— Ничего, с голоду живот не треснет, только сморщится…
Грачёв ждал, что Женька засмеётся, до войны мальчишка был смешлив, от каждой незатейливой шутки звонко хохотал, высоко запрокидывая круглую остриженную голову. Но сейчас он даже не улыбнулся.
— Нам такого вкусного хлеба не дают. Попробуй…
— Ну, хорошо… — Грачёв отщипнул крохотный кусочек и сразу почувствовал давно забытый вкус настоящего ржаного хлеба. Грачёв взглянул на кусок, оставленный старикам. Пористый, хорошо пропечённый, с тёмно-коричневой корочкой, он был совсем непохож на мокрый, тяжёлый суррогатный хлеб, который получали солдаты. «Где этот политрук раздобыл такой хлеб? — подумал Грачёв. — Неужели на их участке солдаты получают один хлеб, а командиры и политработники другой? Быть этого не может! Но тогда откуда же у политрука настоящий хлеб?» Он смотрел, как сын с блаженной улыбкой теперь уже медленно доедал вкусный хлеб, и неосознанная тревога заставляла его снова и снова задавать себе вопрос: «Где политрук разжился таким хлебом?»
Женька проглотил последний кусок.
— Вкусный, — повторил он. — Нам такой, не дают! — И он жадно уставился на кусок, оставленный старикам.
Грачёв ещё раз ощутил чистый хлебный запах — лучший, какой только может быть на земле. Этот мирный запах одновременно и притягивал к себе и настораживал. Значит, в блокадном Ленинграде кто-то ворует муку и для кого-то пекут отличный хлеб? Солдаты, раненые, дети, старики едят горький, мокрый хлеб с целлюлозой, а политрук жрёт отличный хлеб из краденой муки! И ещё называется коммунистом! Грачёв задохнулся от злобы. «Ворюга, а не коммунист! Ну, нет! Я это дело так не оставлю! Завтра же этот Хлебников загремит в штрафную. Дважды два!»
— Сынок, я поеду, мне пора, — сказал Грачёв. — Я, знаешь, должен взять этот хлеб, который остался… Это не мне, ты не думай…
— Не смей! Не бери! Они тоже голодные! — Мальчик вскочил с дивана. — Я им скажу! Сперва дал, а теперь отбираешь! Это честно, да? Отдай!
— Сынок, так нужно. Я потом всё объясню…
— Жалко стало! Я бы знал, не ел всё! Бабушка еле ходит!
— Перестань кричать! Хлеб этот, видно, краденый. Сразу я не заметил, а теперь вижу. Надо заявить! Хлеб надо показать кому полагается. Иначе нельзя! Краденый он, понимаешь, краденый!
6. Арест
Капитан отдела контрразведки Ленфронта Лозин слушал рассказ Грачёва и подёргивал густые, чуть тронутые сединой усы. На его утомлённом лице Грачёв не уловил особого интереса. Казалось, капитан думал о чём-то своём, от этого Грачёв смущался, боясь, что своим сбивчивым рассказом он мешает товарищу думать о более важных делах.
— Вот он, этот хлеб. — Грачёв вытащил из кармана ломоть хлеба. — Может, всё это и внимания не стоит, зря только у вас время отнимаю…
Лозин взял хлеб, понюхал, провёл пальцем по коричневой, хорошо пропечённой корочке, и лицо его стало хмурым и сосредоточенным.
— Спасибо, что сообщили. Правильно сделали. Думаю, что нам удастся выяснить, кто и для кого печёт такой хлеб. Кража муки сейчас — опаснейший вид диверсии.
— Главное, политрук этот такой на вид симпатичный. Может, он и не виноват?
— Выясним… Внешность его запомнили?
— В подробностях не помню. Глаза светлые, бритый. Волос на голове не скажу какой, он сидел в шапке. Заметил, что шинель потрёпанная. Брови обыкновенные, не очень чёрные, но и не белобрысые…
— Сколько ему лет, по-вашему?
— Затрудняюсь сказать, не вглядывался… пожалуй, лет тридцать, а может, и больше…
— Где он слез?
— У комендантского управления, пошёл выправлять продаттестат.
— Откуда вы знаете?
— Он сам сказал.
— Проверим. Жаль, не известна его фамилия, я бы справился по телефону у дежурного коменданта.
— Фамилию знаю! И имя-отчество запомнил. Хлебников Иван Сергеевич.
— Откуда узнали? «Голосующие» редко называют себя.
— Запомнил на контрольном пункте. Там ему лейтенант допрос устроил. — Грачёв усмехнулся. — Проверял, чудак, помнит ли политрук свою фамилию, не забыл ли имя-отчество.
— Вы точно запомнили его ответы?
— Не сомневайтесь. С голодухи такую фамилию не забудешь — Хлебников. А имя-отчество — как у писателя Тургенева. Со школы ещё помню.
— Отлично. Подождите здесь, я наведу справки.
Лозин вышел.
Грачёв с любопытством рассматривал кабинет капитана. Он думал, что в этом доме комнаты должны быть особенные, непохожие на комнаты в других учреждениях, а это был обыкновенный кабинет, только в углу стоял большой сейф, а на стене висел портрет Дзержинского. На гладком полированном письменном столе не было ни бумаг, ни папок, ни книг, ничего, кроме чернильного прибора и пепельницы. Несколько телефонных аппаратов стояли отдельно на низеньком приставном столике. Казалось, что за письменным столом никто никогда не работал.
Лозин скоро вернулся и молча сел за стол. Под его пытливым взглядом Грачёву стало не по себе.
— Узнали что-нибудь, товарищ капитан? — спросил он, чтобы избавиться от неприятного ощущения.
— Вы что-то путаете: Хлебников в комендатуре сегодня не отмечался…
— Да я же сам видел, как он туда вошёл!
— Ну и что? Вошёл и вышел… Может это быть?.. Вы когда отъехали от комендатуры? После того, как он вошёл туда?
— После.
— Так… Вы говорите, он собирался стать на питание в Доме Красной Армии?
— Точно…
— Тогда вот что. Завтра в восемь будьте у меня. Увольнительную получите в своём медсанбате. Я туда сообщу.
Проводив Грачёва, Лозин вызвал своего помощника — лейтенанта Ломова. Рассказав суть дела, он придвинул к Ломову завёрнутый в марлю кусок хлеба.
— Вот вещественное доказательство. Задание таково. Первое: хлеб отправить на анализ в лабораторию. Установить состав муки. Второе: выяснить, выпекают ли какие-нибудь ленинградские хлебозаводы и воинские пекарни подобный хлеб. Третье: в какой части служит политрук Хлебников Иван Сергеевич. Четвёртое: достать кусок хлеба из части, где служит Хлебников. Пятое: опросить начальника контрольного пункта — точно ли проверял документы Хлебникова. На выполнение задания даются сутки. В помощь можете взять из отдела любого сотрудника, лучше, пожалуй, Жарова. В вашем распоряжении «эмка». А я отправлюсь в комендатуру, проверю, кто там сегодня регистрировался и кого прикрепили на питание к Дому Красной Армии.
Грачёв явился ровно в восемь.
— Товарищ капитан, разрешите узнать, засекли ворюгу? — сразу спросил он.
Любопытство Грачёва Лозину не понравилось. Тем более что накануне не удалось ничего узнать. Хлебников ни в каких списках комендантского управления не значился, анализ из лаборатории не поступил. Ломов из Колпина возвратился, но о результатах ещё не доложил.
— Подождите в коридоре, — сказал Лозин. — Стул возьмите отсюда, в коридорах нет стульев. Я вас вызову.