— Вы?
— Ну да, я… чему вы удивляетесь?
— Я думала, вы — ботаник, — призналась она.
— Ну, до известной степени и ботаник, — согласился он. — Растение — это вроде зрения мира… а я, изволите ли видеть, глазник. Ну-с, что у вас там? Да садитесь.
Она села рядом с ним.
— Я только сегодня прилетела на самолете в Киев…
— Откуда, позвольте узнать? — осведомился он.
Она назвала фронт. Он кивнул головой — ему были нужны подробности. Старая профессорская обстоятельность. Он выслушал все.
— Капитан Соковнин? — повторил он в раздумье. — Как же, помню. Так что же вы хотели бы знать?
— Будет ли он видеть… или это непоправимо?
Старик все еще растирал между пальцев сорванный листок.
— А вы, милочка, кем, собственно, приходитесь этому самому капитану? — спросил он отечески.
— Я его друг.
— Так, так… — Старик растирал листочек и думал. — Это хорошо, когда у человека есть друг. К счастью, милочка, кровоизлияния в стекловидное тело имеют в большинстве случаев тенденцию рассасываться. Ваш капитан абсолютно не видел. Ну, а сейчас уже благоприятные данные… конечно, все дело во времени.
Он повел ее за собой в один из боковых корпусов, где был его кабинет. В большом плоском ящике, подбитом атласом, лежал набор оптических стекол, и таблица огромного глазного яблока в разрезе висела на стене.
— Вот-с тут и садитесь, — сказал он, довольный задуманным, — и ни слова, пока я вам не скажу.
Она села в стороне на выкрашенную в белую краску табуреточку. Четверть часа спустя санитарка ввела в профессорский кабинет Соковнина. Он шел за ней, слегка вытянув шею, с тем напряженным лицом, какое бывает у незрячих. Наташа сидела молча, как было ей сказано.
— Ну-с, итак, капитан, — сказал старик, усаживая его на стул спиной к свету, — что вы можете сказать в свое оправдание? — Он осторожно движением двух пальцев обеих рук открыл ему веки, вглядываясь в расширенные зрачки. — А дионинчик с сегодняшнего дня мы отменим… предоставим действовать природе. — Он поиграл зеркальцем и пустил поочередно в оба глаза зайчиков. — Дно в обоих глазах чистое, — похвалил он, — зрительный нерв в порядке. А ну-ка, посмотрите сюда… — Он отошел к окну, и Соковнин повернул на звук его голоса голову. — Сколько пальцев? — спросил старик, пошевеливая на свету двумя пальцами.
Соковнин долго вглядывался.
— Два, — сказал он неуверенно.
— Так. А теперь? Опять та же игра.
— Теперь четыре.
— Отлично. А теперь?
Старик взял карманный фонарик, какой употребляют регулировщики, с красным, зеленым и желтым, сменяемыми поочередно, стеклами.
— Теперь что-то зеленое, — сказал Соковнин.
— Так. А теперь?
— Теперь красное.
— Хорошо. А теперь? — Старик взял Наташу за руку и подвел к нему. — Ну-с, а пока извините. Я вас на минутку оставлю, — сказал он и ушел.
Они были вдвоем.
— Я не надеялся увидеть вас снова, — сказал Соковнин, низко опустив голову. — Как вы разыскали меня?
— Неужели я могла бы вас не найти?
— Мне казалось, что все давно уже кончено… я для себя простился с вами.
— Вы совсем меня не знаете, Сережа, — сказала она. — Совсем не знаете.
— Почему вы приехали в Киев? У вас здесь есть кто-нибудь?
— Да, — ответила она с твердостью.
Он услыхал то, чего она не договорила.
— Этого не может быть.
— Это есть, Сережа, — ответила она с той же твердостью.
— На сколько вы приехали?
— Меня отпустили на три дня.
— Как мало, — ужаснулся он.
— Дольше — после войны…
Старичок покрякал, повозился за дверью, прежде чем открыть ее.
— Ну-с, так… это в порядке исключения, милочка. Посещение больных в приемные часы… пожалуйте завтра в двенадцать.
Его трудовой день был только в самом начале. Наташа вышла вместе с Соковниным и сопровождавшей его санитаркой.
— Значит, до завтра? — спросил он с тревогой. — До завтра.
Они пожали руку друг другу, и санитарка повела его по аллейке. Две женщины разрыхляли в саду цветочные грядки. В длинном лоточке лежали выращенные, вероятно, в теплице растения, которые женщины готовились теперь высаживать в грунт. Откуда-то со стороны Киева надвигалась летняя туча с сизой сеткой дождя. Аллейки, только что полные солнечного света, померкли. Гул, нараставший издалека, заставил как бы притихнуть едва расцветшие кусты. Дождь хлынул сразу, сначала густой, потом пронизываемый откуда-то сбоку солнцем, — сквозной, блистающий. Там, где все больше светлело, там были уже видны каждая в отдельности дождевые полосы, похожие на стеклярус, все реже и реже, и сразу, точно вздохнув, встрепенулись деревья и кусты, сбрасывая брызги, будто охорашиваясь под порывом весеннего ветра, и нужны были одни только сутки или даже одна только ночь, чтобы все расцвело и хлынуло зеленью вокруг…