Митька читал по-английски. Не привирал ли он ему на радостях встречи?
— Ты в каком же цехе работаешь? — спросил Свияжинов помолчав.
— В электросварочном… ты заходи, я покажу тебе нашу работу. Кое-чего добились мы все-таки. А теперь о себе расскажи… и — знаешь что? — Глаза его стали лукавыми, как в мальчишестве. — Времени у тебя часок есть? И у меня час свободный. Хочешь, вспомним старинку… как мальчишками бегали? Пойдем есть пельмени.
— Что же… в самом деле… пойдем! — Свияжинов оживился. — Должно быть, лет пятнадцать не ел я пельменей.
Они вышли из садика и вскочили в проходивший трамвай. С грохотом свергаясь с горы, принес он их вскоре к знакомому кварталу. Все было знакомо на этих улицах Владивостока, и жарилось, пеклось и варилось во всех этих булочных, харчевнях, обжорках. На самом деле, чудесно придумал Митька эту вылазку. Они вошли в харчевню, сели за стол и заказали пельмени. Их изготовляли тут же на длинном прилавке.
— Так расскажи о себе, — повторил Митька.
Свияжинов вкратце и нехотя рассказал о своих последних годах.
— А на путину ты правильно двинулся, — одобрил Митька, — сейчас это первое дело. Отсталость страшная, и работают плохо… Но все-таки много сделано за эти годы. Перестает быть окраиной край. Раньше ведь как говорили у нас: когда я был в России, а Россия — это там, за Байкалом, другая страна. Ну, у нас и своих ребят теперь много, — добавил он утешенно. — Кто в рыбвтузы подался, кто в мореходную школу, кто в университет. В Москву не глядят… все тут на работе. У нас ведь это главное зло, что на работу здесь как на временное дело смотреть привыкли.
Им подали вскоре пельмени, остро приправленные черемшой и луком, рис, вилки.
— Это ты все-таки умно придумал, — сказал Свияжинов. — И ты — инженер… выдвиженец. Давно ли мы с тобой гоняли по порту, набивали карманы бобами!
Как-то вдруг веселей стало жить рядом с почавкивающим, оживленным, приплывшим из юности Митькой. Неужели действительно он стал инженером, научился читать по-английски — Митька Бакшеев, сын стрелочника на Уссурийской дороге?
— Твой отец жив? — спросил Свияжинов. — Я ведь его помню, твоего отца… как мы к нему по путям бегали.
— Умер. Еще в двадцатом году, от тифа. А он бы с нами пошел, — добавил Митька убежденно. — Его в пятом году шомполами пороли… агитировал пленных, которые возвращались из Японии.
— А знаешь… пожалуй, этой нашей встречи мне и не хватало, не удивляйся. Мы ведь с тобой погодки. Тебе сколько лет?
— Тридцать два.
— А мне тридцать три. Землю эту мы вместе корчевали. Значит, и пахать нужно вместе. Я на Камчатке, может, и выпал несколько из общего шага. Но я приноровлюсь.
Ему захотелось на воздух. В низенькой, пропахнувшей черемшой харчевне было душно. Уже зажигали продавцы фонарики возле своих ларьков и палаток. В тончайшем дыму испарений лежал внизу под откосом Амурский залив.
— Я прежде сюда часто прибегал, — признался Митька, — посидеть на перильцах. Ты погляди… красота!
Они постояли минуту, смотря на воду. Легко и воздушно в голубоватой бесплотности соединились небо и море. И впервые за все время, ощущая плечом плечо Митьки, Свияжинов почувствовал, что он снова дома. Обжитая земля пахла по́том, трудом, человеком.
— Нет, дел мы с тобой еще наворочаем! — сказал он уверенно.
— А как же?.. На то и живем, — ответил Митька. — Ты приходи на завод. Покажем тебе кое-что.
— Приду.
Они пожали руки друг другу и разошлись.
XIII
Давно уже обломала прыть крутая дорожка в гору. Давно уже проклял Алибаев свияжиновскую бедность, загнавшую старый домишко на эту окаянную кручу. Дождевые потоки размывали дорогу. Деревянные мостки тротуаров были выломаны в голодные годы. Провалы и щели подстерегали ногу. Туманы приползали поутру и стояли у окон. Да и больше всего туманов, сырости, парных душных дней было в этом ненавистном Алибаеву городе. Иначе, чем он надеялся, сложилась жизнь. Двое детей еще младенчески пищали в доме. Скуластенькие их лица походили на его лицо. Вещи зацветали от сырости. Но когда прояснялся туман, широко по обе стороны сопки был виден залив и там, позади залива, просторы моря…
Он стоял в палисаднике в одной рубахе, распахнутой на мохнатой груди. Руки его были в земле. Жалкий огородик плохо рожал огурцы и жесткие крошечные корейские дыньки. Наступив на лопату ногой, скрестив руки на рукоятке, Алибаев смотрел на залив. С моря дул ветер. Белая яхта под парусом скользила, кренилась, почти чертила воду крылом, по-птичьему играя на просторе. Его узковатые монгольские глазки глядели неподвижно на парус, на воду, на вздыбины гор. Наконец, оторвавшись, он яростно всаживал в землю лопату и выворачивал глыбы земли. В непогоду и сырость, с набухшим портфелем, умело надо было пробираться по дырявым мосткам и по осыпям вниз, в город, на службу. В шестом часу вечера с тем же портфелем, намокая от душной испарины, лезть назад в гору. Трижды, четырежды на этом подъеме успевал он проклясть город, его туманы, испарину, свияжиновский домишко, судьбу…