Переселенческие песни были грустны и задумчивы.
Черниговцы пели:
Потрескивала хвоя костра. В горячей текучести костра было нечто от его жизни. Приезд Свияжинова ничего не изменил в ее порядке, только напомнил о том, что многое так и не разрешено в ней.
В этот вечер неожиданный гость нарушил его одиночество.
— Может, я не вовремя… вы прямо скажите. Я ведь без особого дела. — Близорукие глаза Стадухина подслеповато приглядывались поверх золотых очков. Соломенная шляпа была широкопола и старомодна. Он сел отдышаться. — Впрочем, я не только на огонек, а хотел бы вас вытащить к нам… вы ведь давно собирались.
— Это верно, давно собираюсь…
— Так и пойдемте сейчас… Посмо́трите нашу молодежь.
Словно легкий сквознячок, прошел этот маленький взъерошенный человек в его вечернем уединении. Он сидел и дожидался, пока Паукст наскоро переодевался в другой комнате.
— Мне вообще хочется поговорить с вами о нашей молодежи, — сказал Стадухин сквозь открытую дверь. — Вы человек новой формации, а я человек старый… одно время меня хотели вообще упразднить.
— Я эту историю знаю… здесь много безобразного.
— Я не к тому! Кое-что в жизни я проглядел все-таки, скрывать тут нечего. Конечно, я не из кубиков сложен: сложил себя этак — неудачно, попробуем иначе. В шестьдесят шесть лет складывать себя заново трудновато. Многое приходится отрывать с кровью. Приспособиться нетрудно, а вот справиться с самим собой — это потруднее.
— Вы не из тех людей, которые умеют приспосабливаться, — сказал Паукст убежденно. — У вас не только знания и опыт, но и вера в свое дело, а это главное.
— Вера в дело… — усмехнулся Стадухин. — Я вот верил в свое дело, и мне казалось, что гору скорее можно сдвинуть, чем меня в чем-нибудь переубедить… а вот пришла молодежь — превосходная, товарищ Паукст, честное слово, — и потащила за собой. И вот иду и, откровенно говоря, с удовольствием уступил бы кому-нибудь лет тридцать, не желаете ли? Впрочем, идемте… на месте лучше во всем разберемся.
Они вышли из дома. Трещали цикады. Сыроватый вечер стоял между зарослей. Зенит зеленел, проколотый первой звездой. Скоро стали видны огни промысла. Они прошли побережьем к научной станции. Метеорологическая флюгарка лениво вертелась на вышке. Знакомы были и маленькая, усыпанная родинками женщина — Агния Веснина, и высокий худой гидробиолог Кравцов, ее муж; и как всегда проясненно его встретила Варя.
Ему показали лабораторию. Многое изучалось впервые. Путине прежде всего недоставало научных данных. Десятилетие назад огромные рыбные косяки подошли к побережью. Никто не знал ни их ходов, ни причин появления. Изменился ли характер течения, поднялось ли дно моря, извергнутое землетрясением, или и прежде приходили к берегам косяки, только никто не интересовался их ходом, — все надо было наверстывать и проверять на ходу. Практика каждого дня становилась поправкой к науке. Наука, в свою очередь, — составной частью планов. Рунные ходы постепенно вводились в закономерность движения.
Он осмотрел помещения, пообещал помочь материалами для достраиваемого склада.
— Я провожу вас немного, — сказала Варя коротко.
Они пошли берегом. На мостках для причала лежали, свесив головы вниз, подростки и таскали корюшку. Корюшка простодушно шла на их согнутые булавки с приманкой.
— Посидим здесь, если вы не торопитесь, — сказала Варя. Они сели на перильца мостков. Набегала волна прилива. Одинокий черный баклан тянул к ночлегу. — Я давно не видела вас, Ян, — добавила она. — Но я часто и хорошо думаю о вас.
— Я хотел… — Он запнулся: он хотел спросить о Свияжинове. — Я хотел спросить, удовлетворяет ли вас ваша работа?
— Сейчас вполне. Сейчас мы близки к жизни. И правда, очень нужный, полезный человек Стадухин?
— Бесспорно. Ему было трудно.
Его плечо чувствовало теплоту ее плеча.
— Вы очень замкнуты, Ян, — сказала она. — Впрочем, вы всегда умели больше слушать, чем говорить.
— Я говорить не умею. А потом… наверно, я слишком прямолинейный, жесткий человек.
— Вы же мягкий человек, Ян! — Какая-то нежность была в ее голосе. — Я ведь знаю, какой вы товарищ и как вы относитесь к людям. И… неужели вы думаете, что я не сумела ничего оценить? Не тогда, конечно, тогда я была девчонкой… впоследствии. Я ведь тоже не умею отдавать себя наполовину, ни брать наполовину от других.