На столе лежали декадные сводки. Егерь пожал жесткую руку Микешина и присел к столу.
— Как поспеваешь, товарищ Микешин?
— Бредем помаленьку… здесь спешить не в привычку. — Микешин сердито перелистал сводки. — На собраниях говорят одно, голосуют… а назавтра поступают по-своему: деды, мол, так, и мы так. Деды рыбу дожидались у берега, и мы будем ждать. В роду привыкали. А мы знаем, какие это были роды. Один над всеми сидел и всех держал в пятерне. Его посуда, он и хозяин.
— А ты не задумывался, товарищ Микешин: нет ли тут какого зверя, который днем в чаще хоронится, а на ночь выходит? Тропок здесь контрабанда много натоптала, сопки до самой Маньчжурии тянутся… а в Маньчжурии японцы хозяйствуют.
— Ты, собственно, о чем?
— О том, что кое-кто не только по ту сторону действует, а и здесь на берегу поискать не мешает. Случается, при отстреле подранишь оленя… заляжет зверь в чаще, пропали панты — загниют. Тоска берет, когда след его ищешь. И сейчас у меня вроде тоски… брожу около, а следа не вижу.
— Погоди… не тоскуй. Дорога не прямая, а сопками. Борьба тут всурьез начинается. Пятнадцать лет землю корчуем, а дубы столетьями выращивались. А на Дальнем Востоке, сам знаешь, какие дела… японцам бы одно, американцам другое. А тут мы на дороге стоим. Нас не ухватишь. Щупальца не доросли. Я намедни видел, осьминога рыбаки поймали… всего его на части изрезали, а щупальца все еще движутся. — Рябоватое лицо Микешина потемнело. — На срывы надеются, на то, что лопнем мы с нашими планами… а мы не лопнем, не ждите! Новое племя, брат…
Прокуренная комнатка конторы была как командная вышка. Каждый день начинался с борьбы. Каждый день словно передвигалась линия фронта.
Иначе начинались для егеря его трудовые дни. Олени уходили по мере восхождения солнца на западную сторону сопок, в распадки и тень. Он шел за ними следом, примечал пантачей, подсчитывал приплод. Привычка к движению была вначале связана с охотничьей страстью. Впоследствии, когда сопки стали служить иным целям, когда начали устанавливать на них пулеметы, он без раздумья ушел вместе с теми, с кем разделил дальнейшую судьбу. С сопок надо было спускаться в долину. Долины были черствы и выжжены. Они еще не давали хлебов, их только перепахивали для новых всходов. Не всегда поспевал он за теми, с кем шел, иногда он сворачивал в сторону. Когда впервые на побережье возникли колхозы и вчерашних хуторян стали выселять из домов, которые они строили и наживали десятилетиями, ему казалось это несправедливостью: люди трудились, обзаводились скотом, были предприимчивее других, распахивали тайгу под посевы… Микешин, новый человек, оказалось, лучше его знал, как строились эти хутора, как трудом русских батраков, нищих туземных народов создавались тучные закрома, стада и склады пушнины. Кулаки жадной жесткой хваткой держали целые округа. У стяжателей были подданные. Подданные обрастали недоимками и долгами. За недоимки у них отнимали жилища. Дети шли отрабатывать недоимки отцов. Богатые хутора походили на крепости. Их отстаивали от революции с оружием в руках. Многие из их хозяев перебрались в Китай и в Маньчжурию вместе с недобитыми остатками белых армий, тысячами служили в наемных войсках, носили чужую форму, научились чужому языку. Их поили мутным ханшином и выдерживали для будущих целей. Из них составлялись шайки для диверсий и нападений. Их берегли как убойное мясо, которое не жалко бросить в первую авантюру. Позади, за хребтом, была земля, с которой их изгнали и на которую надеялись они скоро вернуться. Для них создавались пограничные инциденты и стычки, им обещали содействие великих метрополий, которые с выжидательной жадностью смотрели на Восток. Узел истории завязан был в Тихом океане. На островах Японии вызревали планы военщины и вероломных политиков подчинить себе народы Азии. Меньше столетья назад Япония была таинственной и недоступной страной. Первые мореплаватели, исследователи тихоокеанских широт и гонцы европейских держав искали путей к загадочной заморской Японии. Полстолетия спустя, как высадились на ее землю первые посольства, чтобы проложить пути к колонизации островной империи, — полстолетия спустя ее правители стали наверстывать свое опоздание к мировому разделу. Противоречия между мировыми державами спасли в свое время Японию от превращения в бесправную колонию, и тысячи ее молодых людей посылались теперь в Европу и Америку, чтобы самим овладеть искусством захватывать чужое добро. Старинные одеяния давно сменились европейским костюмом. На островах стала вырастать индустрия, а вместе с нею и флот, предназначенный господствовать на тихоокеанском просторе. Начиналась эпоха новых мировых потрясений. При помощи Америки, давно жаждавшей захватить в свои руки Дальний Восток, Япония одержала победу над царской Россией. Но урвать все то, чего хотелось ей, не удалось — слишком мощной была северная держава, а силы островной империи были уже на пределе. Японской военщине оставалось лелеять новые замыслы. Вблизи лежали Северный Сахалин и Камчатка. На географических картах, по которым учили в школах японских детей, Сахалин, Приморье и Камчатка были окрашены в тот же цвет, что и острова Хонсю и Кюсю. Двенадцать лет спустя после войны тысяча девятьсот пятого года японские войска высадились на русском берегу. Серые военные корабли с японскими и американскими флагами дымили на рейде во Владивостоке. Но, потерпев поражение и крах интервенции, зверь стал не только зализывать раны. Он начал готовиться к новому прыжку. В его генеральном штабе уже разрабатывались планы захвата Маньчжурии с тем, чтобы выйти на советско-маньчжурский рубеж и выждать только удобного случая снова ринуться на землю Советской страны. За год Микешин перечел десятки книг по истории края. Его прошлая история соприкасалась с сегодняшним днем. Десятилетия хищничества породили уверенных крепких дельцов. За полвека со времени присоединения края он завоевал себе славу гиблых мест, лихой окраины. Сюда приезжали гонимая судьбой беднота и искатели случайного счастья, и край давал заповедного соболя, золото, целительный корень женьшень, уголь, серебро-свинцовые руды и бесконечное человеческое горе. Мутной тяжелой волной лилась по нему водка. Ее выделывали из чумизы и гаоляна, она была мутна и противна на вкус, ее нужно было подогревать, чтобы улетучился запах сивушного масла. В помощь ханшину сеяли мак. Мак давал опий. История разграбления края шла в мутной одури сивушного масла и в губительном опийном дыму. Действовала и до сих пор эта пагубная сила, страсть к алкоголю, к опию, к тому медлительному затуманиванию, к которому привыкали годами. Затуманивание помогало забывать нищету, безрадостный труд, незащищенную старость. Микешин знал врага, поставлявшего опий и дурманившего ханшином. Этот враг был еще жив. Сейчас он действовал исподволь, скрытым противоборством, приверженностью к испытанным навыкам. Планы казались невыполнимыми, новые способы лова не приносили добычи, парус издевался над техникой…