Внутреннее убранство жилья неприхотливо: тяжелый, грубо сколоченный стол, две скамьи, нары вдоль стен да большой сундук. Фелюга, неводы и прочие ловецкие принадлежности хранились под навесом около домика. Их стерегла лохматая овчарка, умная, как человек (так казалось хозяину). Звали овчарку Кремень, ибо норовом она была тверда, как горный камень.
Бираму шестьдесят лет — возраст для рыбака почтенный. Старик подобен высокой скале, источенной водой и ветрами; такая скала еще долго будет украшать собой берег. Бирам поседел, а кожа с годами потемнела, высокий лоб густо покрылся морщинами, брови побелели. Вид его невольно вызывал образ мудреца, познавшего в тяжелом труде горькие испытания жизни.
Даур — сын Бирама. Ему двадцать лет, стан у него девичий — тонкий и гибкий. Двадцать лет — чудесный возраст, когда сила бьет через край и ищет себе достойного применения, когда мышцы не знают усталости, и сердце полно необузданных дерзаний.
Я часто думаю, друзья мои, об этом возрасте. И знаете ли вы, что приходит мне в голову? Я говорю себе: что, если бы в двадцать лет обладать хоть четвертой частью того опыта и той осмотрительности, которыми владеет человек в сорок? Сколько великолепных талантов получило бы человечество! А сколько их глохнет только потому, что не все умеют по-настоящему распорядиться собой именно в ранние, молодые годы!
Взять хотя бы Даура. Ну, чем он не молодец? На коне скачет быстрее ветра, стреляет из кремневки без промаха, храбр, статен, здоров. Недаром князь взял его в свою охрану и недаром благоволит к нему. Человек, умеющий ненавидеть врагов своих и врагов своего народа, человек, безгранично любящий свою землю, — таков Даур.
Но как жалко, друзья мои, как обидно, когда человек вдруг теряет ясность в мыслях и во взгляде — словно шоры у него на глазах. Не миновала Даура сердечная болезнь: полюбил он прелестную Саиду, приемную дочь купца Кучука-эффенди, торгующего в городе шелками и шерстью. Но дело, разумеется, не в том, что полюбил, а в том, что полюбил слепо, безрассудно… Вот я и говорю: немного бы опыта в его двадцать лет, чуточку бы осмотрительности…
Отец удивлялся, глядя на сына: откуда столько огня и живости? А главное, откуда эта бешеная страсть? Как и многие старые отцы, Бирам почти позабыл собственную молодость и свои поступки тех лет, поступки, которые тогда не казались ему странными… Счастлив человек, который до конца своих дней в какой-то мере сохраняет ощущение молодости или во всяком случае не забывает пору, когда он сам любил и страдал, мечтал и ошибался, — да попросту был молод и нетерпелив!..
Я бы не сказал, что горячее чувство молодого человека к Саиде — только любовь. Нет, не только любовь, но и жалость, сочувствие горькой доле девушке. Купец, когда речь заходила о Саиде, говорил словно невзначай: «Моя приемная дочь». Иные любопытные знали и побольше: Саида — юная аравитянка, купленная Кучук-эффенди на невольничьем рынке. Пленница в руках купца! Эта мысль сводила с ума Даура, поклявшегося во что бы то ни стало освободить Саиду. Но все дело в том, что…
Однако не будем торопиться с пояснениями, ибо история эта не так уж длинна.
Всю ночь скулил Кремень, а это, как известно, дурной знак. Бирам не раз пытался унять его. Пес, должно быть, боялся грозы.
Под утро Бирам развел огонь в камине и, кряхтя, улегся снова. А незадолго перед тем он видел сон. Трудно рассказать, что именно приснилось старику, ибо, как только явилось сознание, сон развеялся, словно утренний туман, оставив приятный осадок на душе. Но кое-что припоминается. Годы молодости… Первые радости… Светлый мир, высокое небо и песня детства.
Но ничего определенного, осязаемого, как это бывает в иных снах… Да, чудны порою стариковские сны!
Бирам глядит на свои руки: смуглая сухая кожа, вздутые синие жилы. Неужели старость? Он прислушивается к биению собственного сердца… Кажется, еще вчера он бегал мальчиком. «Как торопится время», — думает Бирам и, точно нуждаясь в подтверждении этой мысли, переводит взгляд на сына.
Даур спит на нарах. Его прямой нос четко вырисовывается на фоне потемневшей от времени дощатой стены. Сын укрыт буркой. Одежда — потертая черкеска, батистовый архалук, шерстяные ноговицы — по-военному сложена на скамье. Молодой человек дышит ровно, его могучая грудь спокойна…
Снова скулит собака, дождь настойчиво постукивает по кровле. Ветер тормошит неплотно пригнанную дверь. Слабый свет проникает в окно. В стене верещит сверчок. Но над всеми ночными звуками господствует глуховатый рев моря.