— Слышите? — гневно повторяет Келеш.
Тогда из толпы выступает вперед Согум, Согум из Гудаут. Это среднего роста мужчина, неладно скроенный, но с большим запасом телесной и духовной мощи. Голова его увенчана копной непокорных волос, борода короткая, жесткая, словно ее смастерили из колючек. Глаза живые, задорные. Говорит он отрывисто, слова цокают, словно подковы на мостовой.
— У меня совсем иное дело, великий князь.
— Кто ты?
— Я — Согум из Гудаут.
— Не слыхал о таком…
И, точно боясь забыть что-то очень важное, Согум выпаливает скороговоркой:
— Все мы любим свой очаг и ненавидим врагов. Поэтому я и пришел к тебе. Земля, разумеется, дело очень нужное. Но нынче меня тревожат враги…
— Кто?
— Враги.
— Чьи враги?
— Мои и твои.
— Не понимаю, — буркнул князь.
— Я хожу по пятам за одним человеком, который пьет кофе с купцами… Говорят, он — чужеземец…
— И что же? Тебе тоже захотелось попробовать кофе?
Согум подошел поближе и прошептал:
— Все они лазутчики, великий князь.
— Что?
— Я хочу предостеречь… Эти купцы…
Князь сплюнул в сердцах.
— Черт возьми! — воскликнул он. — Вы что же это, решили учить меня уму-разуму? Занимайтесь лучше своим делом…
— Эти купцы…
— Что купцы?! Может быть, и ты думаешь торговать?
— Нет, не думаю.
— То-то же… Ну, счастливого пути вам! — говорит Келеш.
Крестьяне, не солоно хлебавши, поворачивают к воротам и уходят медленно, словно побитые.
10. РУССКИЙ ОФИЦЕР
Князю сообщили, что прибыл русский офицер.
— Откуда он? — спросил Келеш.
— Только что с корабля…
— С «Гавриила»?
— С «Гавриила», князь.
Князь промычал что-то невнятное, подергал себя за усы: он все еще злился на крестьян, казалось вовсе обнаглевших.
— Где он, этот офицер?
— Беседует с Георгием…
— Наглецы! — продолжал гневаться князь. — А какие речи они ведут! Ишь ты! И о земле, значит, и о лазутчиках! Попробуй дай им волю… — И Келеш содрогнулся при одной этой мысли.
— Передай, что приду, — сказал он спокойно. — А пока пусть с ним говорит Георгий.
…В княжеском зале, обставленном более чем скромно, княжич Георгий беседовал с морским офицером. Моряк был высокого роста, крепкого сложения, и рядом с ним щуплый Георгий, нежный, словно девушка, казался юношей.
— Ах, капитан! — говорил молодой князь. — Забыли нас, совсем забыли. В последний раз вы оказали нам честь своим посещением год тому назад. А мы вас ждали… Отец и письмо заготовил… еще одно письмо… — Он взял гостя под руку и подвел его к жесткому и не очень удобному креслу с высокой спинкой.
— Война, князь. Бывает так: плывешь мимо, а на берег — нельзя.
Капитан, князь Мелецкий, был одним из тех русских офицеров, которые по внутреннему побуждению сменили блеск петербургских балов на превратности морской службы, жизнь спокойную — на жизнь под вражескими пулями и под угрозой тропической лихорадки, не менее гибельной, чем пули.
В свое время на Мелецкого произвела большое впечатление книга Радищева, знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». У офицера словно глаза открылись, и он остро почувствовал всю несправедливость бытия. «Подальше бы от этой мишуры! — говорил себе Мелецкий, размышляя над блистательной, но пустой жизнью высокопоставленных особ в Петербурге. — Подальше от горя народного и страданий!» Последнее восклицание относилось к той безрадостной крестьянской жизни, которую приходилось наблюдать Мелецкому в русской деревне. Он сознавал весь ужас крепостного рабства, но не находил в себе сил подать голос в защиту народа. Ему казалось, что только вдали от столицы, в многотрудной бранной жизни он обретет утерянное душевное равновесие…
Надобно заметить, что Черноморский бассейн даже в годы мира по существу оставался театром военных действий. Турецкие адмиралы пользовались любым случаем для коварных нападений на русские суда. После каждого такого нападения следовали лицемерные извинения из Стамбула. Однако за словами, подчас льстивыми, скрывалась тайная угроза: проливы Босфор и Дарданеллы были крупным козырем в руках турецких пашей, и они пускали его в ход при каждом удобном случае, ибо английские или французские корабли (в зависимости от внешнеполитической обстановки) сновали в Эгейском море, как у себя дома, и в любую минуту могли воспользоваться Босфором и Дарданеллами, чтобы угрожать югу России. На открытые турецкие провокации часто приходилось отвечать сдержанностью, приводившей русских матросов в ярость. Предметом главных тревог Петербурга была Европа, порабощенная Наполеоном. Никто не знал границ вожделений французского императора. В этих условиях Черное море и проблемы, связанные с ним, отодвигались на второй план, хоть и временно…