— Значит, княжич вернулся из-за моря?.. — проговорил Согум. — Ну что ж, поглядим…
— А этот пошел к купцу? — еще раз спросил у отца Даур, поглощенный мыслями о таинственном молодом турке.
— Прямой дорогой к нему.
Даур оседлал коня, привязанного невдалеке от дома, возле фелюги, затем скатал бурку, всыпал в газыри пороху, проверил кремневку.
— Еду на Пицунду, — сказал он словно невзначай.
Старый рыбак привык к неожиданным отъездам сына — служба княжеская суетливая, многотрудная. И только спросил, скоро ли вернется Даур. Завтра утром? Ну что ж, хорошо.
— А что ему нужно от купца? — спросил Даур.
— Ты все о том же? — Бирам развел руками. — Кто его знает? Говорит, «дядя мой»…
— Все они дяди друг другу и племянники, — мрачно заметил Согум. — Знаю я их. Вот и девушка у него — на вид святая, а я вот не верю! Не может чистая душа ужиться с этим купчишкой, который шушукается с лазутчиками!
— Кучук любит чистоган, — возразил Бирам. — Ты его хлебом не корми, а дай золота.
— Бирам, Бирам, — сказал Согум, — не верь султану и янычарам, не верь туркам.
Бирам не согласился с ним.
— Отчего же, Согум? Турок турку рознь. Помню я одного турка, славный был человек, ученый лекарь… Жалел он нас, горькими слезами плакал, глядя, как янычары терзают и мучают наших…
— Где ж он теперь?
— Его убил какой-то эффенди… Пырнул ножом. Между ними тоже — большая вражда, как и у нас, скажем, между дворянами и крестьянами.
Согум утвердительно кивнул головой.
— Верно, сказывали мне, что в хваленой Турции крестьяне одной водой пробавляются, кукуруза там на вес золота… Другое дело — какой-нибудь толстозадый паша…
Даур постоял, поразмыслил над словами Согума, но так ничего и не сказал. Он быстро вышел из комнаты, вскочил на коня и был таков — только подковы засверкали.
Скачет Даур, коня поторапливает, которого раньше никогда не торопил: можно ли торопить ветер или бурю? Концы башлыка развеваются, точно два соколиных крыла, в ушах ветер свистит, как зимою в трубе. Добрый конь скачет на совесть. Порой дорога идет лесом. Ветви бьют по лицу часто-часто, и Даур снова убеждается в том, что конь его — огонь.
А в голове вертится привычная песня… Нет, не до нее сейчас, но она беспокойная такая, словно птичка в клетке. Может, выпустить ее на волю, эту веселую песню, чтобы на душе полегчало?..
Так оно и есть, друзья мои: джигит торопится к милой. Даур привстает на стременах и оглядывается вокруг: неласковая хмарь спускается с гор, трепанные, как шерсть взлохмаченные и удивительно неприветливые тучи ползут на чистое небо. Никнут вершинами гордые деревья, и зелень становится серой, как зола.
Сумерки ложатся на город. Молодой человек делает большой крюк — пусть пройдет время и еще больше стемнеет: не хочется, чтобы видели его у дома Кучука-эффенди…
Но вот он, крадучись, словно вор, подходит к заветной изгороди и трижды ударяет плетью по частоколу — условный знак влюбленных.
Саида точно ждала его: мгновенно проскальзывает она в узкую дверь. Несколько шагов — и она возле него. Он старается заглянуть ей в глаза. Он надеется получить ответ на жгучий вопрос: кто она ему — враг или друг?.. Два-три ничего не значащих слова, две-три обычные фразы — и его взгляд, вопрошающий, страстно ищущий, задерживается на ее губах… Но не он, а она, не Даур, а Саида, словно догадываясь о его подозрениях, начинает разговор и по-своему ведет его.
— Что с тобой Даур?
— А что?
— Какой-то ты странный…
Он пытается усмехнуться, взять себя в руки, чтобы самому перейти в наступление.
— Разве ты гадалка?
— Мне известны вавилонские гаданья, — серьезно отвечает девушка, — я могу определить, что на уме у человека. Меня учил старый Мельхиор, цыган из Индии.
Она говорит, и лицо ее отсвечивает, как волна, на которую упало лунное сиянье. Он ясно различает в темноте ее зубы, мелкие, как алмазы, которыми усыпаны кольца на ее пальцах.
Она рассказывает о чудесах Востока, о проницательности аравийских предсказателей, о сирийских женщинах, очень искусных в гаданье, — и он говорит про себя: «Ошибся Согум, ошибся. Но если у Кучука на уме что-нибудь худое, то неужели этого не знает Саида?»