— От султана нужно избавиться, слышишь? — Келеш в гневе ломает трубку и бросает ее на пол.
Саатбей продолжает:
— Не ты ли, Келеш, гнул свою спину перед султаном? Не ты ли униженно клялся ему в верности и называл себя слугою султана? Не ты ли посылал ему дары? Что же теперь отвратило тебя от него? Русская сила? Или науськивания твоих приближенных? (Саатбей выискал взглядом Батала, как бы бросая ему: «Все это ты, урод проклятый!»).
Келеш уже не владеет собою. Он бледнеет, бормочет что-то бессвязное.
Все слушают молча, затаив дыхание. А Саатбей вертится, словно волчок, ищет поддержки у князей. «Были бы здесь Маршаны, — думает он, — мы поговорили бы с тобой!»
Это был настоящий поединок, очень опасный: стреляет этот — отвечает тот, бьет тот — в долгу не остается этот…
— Доколе мы будем гнуть наши шеи? — кричит возмущенный Саатбей.
— Перед турками?
— Нет, перед тобой!
— Пока не переведутся султаны. Я это заявляю при свидетелях и не отступаю от своих слов. Понял?
— Нет, и не желаю понимать!
— А ты когда-нибудь спрашивал себя: почему султаны грабят нашу землю, наших людей?
Лицо Саатбея зеленеет. Он кусает себе губы.
— Ты поздно задаешь этот вопрос, — говорит он. — В чужом глазу ты замечаешь соринку, а в своем бревна не видишь. Ты первый пленнопродавец среди нас. Ты сам разоряешь и нашу землю и наших людей!
Саатбей указывает пальцем на Келеша, будто целится в него из пистолета. Слова эшерца словно пули и, видно, бьют не в бровь, а в глаз: Келеш белеет, как бумага…
Александр Ачба пытается смягчить противников.
— Все мы грешны, — говорит он, — но, право, нет ничего зазорного в пленнопродавстве. Без этого казна давно опустела бы…
— Верно, — подтверждает Келеш.
— Русские быстро отучат тебя от этой привычки! — восклицает Саатбей.
— В мои дела никому не позволено совать свой нос, — отвечает Келеш.
— Ты нам ровня, а ведешь себя словно бог.
— Я не бог, а всего-навсего старший среди вас.
Аслан и Георгий придвигаются поближе к отцу, а князья Диапш-ипа — поближе к Саатбею. Того и гляди передерутся князья Чачба и Диапш-ипа.
Келеш кричит:
— Послушай, я требую повиновения! Я требую прекращения всякой связи и с Маршанами и с турками! Я требую…
— Повиновения? Пожалуй, ты с удовольствием запродал бы всех нас, будь на то твоя воля…
Саатбей смеется, обнажая хищные зубы. Нет, Саатбей не простой орешек, и Келеш, пожалуй, обломает об него свои клыки…
— Мы, — говорит Саатбей, — равные. У тебя с султаном свои счеты, а у нас — свои…
— Саатбей, мне надоели твои выходки. Я требую повиновения, благоразумия!
— Нет! Нет! — вопит Саатбей, хватаясь за кинжал. Его тонкий голос напоминает женский крик. — Нет! Нет!
— Вы видите сами, — обращается Келеш к присутствующим, до какой наглости дошел этот наймит султана.
— Я? Я наймит?
— Да, ты!
Александр Ачба успокаивает Саатбея.
— Оставь меня! — вопит Саатбей.
Гости сжимаются плотным кольцом, в середине которого, словно борцы, стоят друг против друга Келеш и Саатбей. Противники до крайности ожесточились, — это ясно для всех. Келеш упрямо твердит: «Единение, послушание! Единение, послушание!» А Саатбей брызжет слюной и судорожно хватается за кинжал.
— Успокойтесь, — говорит Александр Ачба, — сейчас не время для вражды.
— Нет, я требую ответа! — возражает Келеш. — Я требую именно сейчас…
Саатбей не дает ему договорить фразу. Он поднимается на цыпочки, вытягивает шею, как индюк.
— Нет! — визжит он. — Нет!
— Повтори-ка еще раз!
— Нет, нет и нет!
В это мгновение на глазах у изумленной знати блеснула шашка, блеснула, словно молния из мрака, и непокорная, горячая Саатбеева голова покатилась на дубовый пол. Послышался глухой стук, будто Саатбей обронил арбуз или тыкву. Тело еще продолжало стоять, а голова уже купалась в крови…
В ушах присутствующих все еще звенело: «Нет… Нет… Нет…»
Батал вложил шашку в ножны и отошел в сторону. Он улыбался своими немигающими глазами.
Все это случилось в мгновение ока: словно сверкнула молния, уничтожила непокорного — и погасла. Каждый, кто находился в этой комнате, независимо от своего отношения к Саатбею, содрогнулся при мысли, что Келеш пренебрег священным обычаем гостеприимства и набросил тень на свое имя… Чем искупит старый Келеш свое прегрешение?
18. НА ПЕПЕЛИЩЕ
Шестьдесят верст остались позади.
Серый апрельский рассвет. По обеим сторонам дороги кусты ежевики. Подковы звонко цокают. Где-то недалеко постукивает дятел. В холодном небе, нынче особенно низком и тяжелом, кружит коршун. Даже на востоке, где полагалось бы сверкать солнцу, — та же свинцовая муть, те же тяжелые облака и низкое небо.