— И я попал в историю, — шепнул мне на ухо Кирилл Тамшугович.
— Вы один из столпов, поддерживающих священные устои Бабрипш, — сказала я.
— Выходит, так.
— Вы не считаете нужным побеседовать с учениками об этом обряде?
— А что? Это идея! Мне кажется, что лучше всего проведет ее в жизнь ее же автор…
И он преспокойно погрузил три пальца в горячую мамалыгу и скатал аккуратный, округлый комок. Обмакнул его в красную, приперченную подливку и направил себе в рот. Потом повернулся ко мне и сказал, заглядывая мне в глаза:
— Лично я, Наталья Андреевна, могу объяснить свое присутствие на этом странном пиршестве…
— Интересно послушать, если не секрет.
Он прищурился.
— А вам очень хочется знать?
— Ну, как вам сказать…
— Ладно. Скажу. В этом повинны вы.
Я откровенно удивилась, и это удивление, должно быть, изобразилось на моем лице.
— Вы, Наталья Андреевна, вроде бы испугались.
— Ничуть.
— Ну, знайте же — вы! — проговорил он тихо и жестко, словно это ему было неприятно. — Я приехал сюда, чтобы показать вам это зрелище. Это полезно для вас. Вы скорее поймете нас, горцев. И, может быть, вам захочется побороться кое с чем. А? Чем черт не шутит! Я же испытываю удовольствие еще и оттого, что нахожусь рядом с вами. Вот и все. Думаю, что у каждого из присутствующих, в общем, имеются свои причины быть здесь, свои интересы. Один, возможно, хочет повеселиться, другой — выпить, третий — поболтать. И так далее. А получается религиозный ритуал. Итак, имейте в виду: вы причина тому, что я здесь.
— Похвальная откровенность, Кирилл Тамшугович. Но всегда ли вы так откровенны?
Я собиралась поймать его на слове, уличить в неискренности. Не знаю даже почему. Просто ума сейчас не приложу. Возможно, женское интуитивное кокетство.
— Нет! — отрезал он. — Не со всеми откровенничаю. В нас еще тлеют верования предков, древние начала, защитные средства. Молчание — это оборона. Но перед вами я готов вывернуть себя наизнанку, чтобы не казаться вам лучше, чем есть.
Он положил мне в тарелку огромный кусок мяса и сказал, чтобы я ела. А у меня от перца захватило дыхание. Он чокнулся со мной, и мы выпили. Мне стало лучше, хоть гортань горела, как в огне.
А вокруг нас шумели, смеялись, болтали люди, с хрустом жевали хрящи и мясо. Я заметила, что на нас поглядывали не без любопытства, но мне это было безразлично. Голос Кирилла Тамшуговича властвовал над всеми прочими голосами. Его глаза светились ярче, чем у других. Мне приятно было его слушать, ибо он говорил только для меня.
Владимир Петрович сидел наискосок от нас и с удовольствием пил вино. Наш пилот куда-то подевался. «Неужели и он пьет?» — с беспокойством подумала я. Сказала о своих опасениях директору. Он усмехнулся, ничего не ответил. Чуть позже признался, что ни о чем и ни о ком сейчас думать не в состоянии… Он тоже поднимал чарку за чаркой.
Пир продолжался…
Пили за здоровье одних, других, третьих. Пили сразу за двоих, а то и за троих. Помирившиеся Бутба и Базба были особенно придирчивы к каждому недопитому глотку. У них дело было поставлено серьезно (это в голове «стола»). Они поднимали сразу по пять и по шесть стаканов и опрокидывали в себя…
— Когда-нибудь мы выберемся отсюда? — спросила я.
— Вам плохо, Наталья Андреевна?
— Да нет.
— Что касается меня, я готов просидеть здесь сколько угодно. Только рядом с вами.
— Вы шутник, — бросила я.
— Впервые слышу, — пробасил Кирилл Тамшугович. — Обычно меня называли хмурым, нелюдимым и чем-то еще в этом роде.
— Кто называл?
— Люди.
— Какие же люди? — допытывалась я.
— Вам очень хочется знать?
— Может быть.
— Моя жена… Вывшая…
Он впервые в разговоре со мной упомянул о ней.