— Где она сейчас? — спросила я. (Это вино шевелило моим языком.)
— Где? — сказал он изменившимся голосом. — Я бы хотел увидеть ее в телескоп. Рядом с нашей ракетой. С той, что на Луне.
— Вы злой человек.
Он покачал головой. В эту минуту его лицо озарилось чудесным внутренним светом. Он показался мне красивым — таким мужественным, сильным, решительным.
Кирилл Тамшугович отставил стакан.
— Я хочу только небольшого внимания к себе. Человеческого отношения. И немного теплоты. Разве это — чрезмерное желание? — Он воодушевился. — Хочу, чтобы не терзали меня, не теребили понапрасну, не мучили по глупым поводам. Хочу быть человеком! Чтобы не смели считать меня обмылышем. Никто не смел! И в мыслях этого не допускал!.. Но, видимо, это очень трудно… Трудно, но возможно. Как вы полагаете?
Но он не дал мне ответить, говорил все сам. Он поднял наполненный до краев стакан. И мне показалось, что вот-вот он выплеснет вино. Однако этого не случилось…
Владимир Петрович прервал нашу беседу. Подошел, чтобы чокнуться.
— Я, — говорил он, — ревную. Нельзя же полонить такую красавицу — никакой возможности перекинуться с нею словечком.
— О плене и речи не может быть, — возразил Кирилл Тамшугович. — Я директор, а она подчиненная. Присаживайтесь, Владимир Петрович.
Что бы ни служило поводом для этой пирушки, она доставила большое удовольствие. Уверена, не только мне, а и другим. Все, казалось, были довольны: ели, пили, танцевали.
Бабрипш курилась легким дымком. Ее белая шапка понемногу скрывалась за облачками.
Наш педагогический коллектив оказался, в общем, симпатичным. Он дружный, спаянный делом. В этом заслуга, я убеждена, нашего директора и меньше — завуча. Очень нравится мне старый преподаватель абхазского языка Георгий Эрастович Карба. Он учился грамоте по книге, изданной в конце прошлого века. В этой книге абхазские слова впервые были напечатаны абхазским алфавитом.
Георгий Эрастович — невысокий, полный мужчина, с короткими, сплошь белыми волосами и белыми усами. Говорит он тихим голосом, выразительно поднимая брови, когда фраза заканчивается вопросом, или же грозно насупливая их, когда Георгий Эрастович восклицает. Он жил неподалеку от нашей школы, в старом доме, выстроенном еще его отцом. Две его дочери учились в Москве, в аспирантуре, и в скором времени им предстояла защита диссертаций по абхазской филологии.
Георгий Эрастович, самый старый среди педагогов, являлся той моральной силой, которая незримо властвовала в учительской. Даже директорские приказы не имели того авторитета, каким пользовались слова Георгия Эрастовича. Надо подчеркнуть, что Кирилл Тамшугович с большим уважением относился к старому педагогу и свои действия почти всегда согласовывал с ним. И это очень правильно: люди, обладающие огромным опытом, подобно Карбе, всегда бывают полезны.
— Как нравится вам наш каштановый дом? — спросил меня как-то Карба. — Я полагаю, у вас уже сложилось определенное представление.
Не кривя душой, я ответила, что школа мне нравится.
Разговор этот происходил во время большой перемены. Георгий Эрастович и я гуляли на солнышке по двору. Дети галдели так, как это умеют делать только учащиеся средней школы. Двор буквально кипел. Дети напоминали движение электронов вокруг атомного ядра — это нам показывали в Ростове на быстродействующей модели.
— Наталья Андреевна, — говорил Георгий Эрастович, — я неспроста поинтересовался вашим мнением о школе. Школа очень мне дорога. Она у меня в сердце. Вы молоды и не знаете далекого прошлого, не пережили того, что пришлось пережить старым людям. Молодость моя — это сплошная борьба за абхазскую грамоту, за абхазскую школу. Мы мечтали о школе, в которой дети учились бы на родном языке. В те времена с великим трудом удалось отпечатать азбуку, учебник арифметики. Но школы как таковой еще не было. А вот этот каштановый дом — детище нового времени, советской власти. Его строили крестьяне собственными руками, строили из самого дорогого дерева, ибо школа казалась предметом мечты, самым светлым свершением в жизни. Я не могу не уважать ее. Правда, она далека от совершенства с точки зрения современной строительной техники. Пусть в ней порою мы зябнем. И все-таки для нас она лучше и чище любого храма, даже самого красивого! И я прошу вас тоже любить и уважать этот каштановый дом. Если у вас что-нибудь не сладится, скажите мне, и я постараюсь помочь. Вам, как преподавательнице русского языка, труднее, чем нам: русским дети владеют неважно, их все время приходится поправлять…