Мы находимся в каменном мешке. Пахнет сыростью древней кладки. Мох и кустарники покрывают подножия стен и пол, выстланный мрамором. А за каменными стенами зеленая поросль, что под стать весенней, молодые дубы, ольха и фундук. Неужели же нынче декабрь?
Кирилл Тамшугович увлечен собственным рассказом. Он вспоминает имена абхазских царей, даты построек разных храмов. Мне трудно уложить все это в памяти. Но слушаю с удовольствием.
— Вот здесь, — говорит Кирилл Тамшугович, — под этой самой плитой похоронен епископ. Об этом свидетельствует надпись.
Я сошла со своего места. Не могу себе позволить такого кощунства: стоять на могиле.
— Там нет даже костей, — успокоил Кирилл Тамшугович.
— Неужели одна земля?
— Да, земля. Прах.
Я задумалась. И он тоже.
— Наталья Андреевна…
— Да?
— О чем вы?
— А вы?
— Мне кажется, о том же, что и вы.
— Правда?
— Я сказал себе: неужели и мы превратимся в землю?
— То же подумала и я. Вы боитесь смерти, Кирилл Тамшугович? Только откровенно.
Он сказал:
— Да.
В глазах у него — грусть и блуждающая, неспокойная мысль. Он взял меня за руки, словно собирался покружиться. А потом неторопливо обнял меня и поцеловал в губы. И тут же выпустил. Я бы солгала, если б сказала, что не ожидала этого. Когда уходишь с мужчиной в такую глухомань и мужчина этот не очень противен тебе, разумеется, могут быть всякие «неожиданности». По-моему, это ясно всякой женщине, если она не дура набитая…
И все-таки я переволновалась. Меня всю трясло. И он стоял бледный. Прятал глаза и не знал, куда девать руки.
— Вы не сердитесь? — спросил Кирилл Тамшугович.
В таких случаях девушки обычно надувают губки и молчат или же говорят: «Сержусь». Мне не хотелось быть похожей на девушек, уж очень высоко несущих знамя своей невинности. Да и в мои годы это выглядело бы несколько странновато, не говоря уж о чрезмерной старомодности.
— Не сержусь, — сказала я.
Он просиял. Поцеловал меня. Еще и еще раз.
— Не надо, — сказала я. — Что вы делаете?
Кирилл Тамшугович тяжело отдышался.
— Подумайте, что скажут…
— Кто?
— Люди.
— Здесь только история и мы.
— Все равно неудобно.
— Может, вы другого любите?
Его вопрос возмущает меня.
— Неужели я стояла бы с вами, если бы мне нравился кто-нибудь другой? Не говоря уж о любви.
Кирилл Тамшугович благодарно склонился над моей рукой и поцеловал ее. Его голова, покрытая густой, местами седеющей шевелюрой, была как бы у меня в руках. В это мгновение я испытывала к нему чувство, как к малому, милому дитяти.
— Вы хорошая, — прошептал он.
— Вы же меня не знаете.
— А я утверждаю: хорошая.
— Нельзя доверять всем.
— Но и подозревать всех тоже невозможно.
Наверное, я потеряла голову. Наверное, во мне проснулось какое-то чувство, притаившееся до поры до времени. Не знаю, по чьему велению я поцеловала его…
Он сжал меня в объятиях, точно медведь. Это был могучий и нежный медведь. А потом отпустил, и мы осторожно поднялись на полуразрушенную стену, окружавшую храм. Под нами, на глубине двадцати метров, шумела Гвадиквара. Зеленые руки деревьев тянулись к нам. Хотелось броситься в их зеленые объятия…
— Я, кажется, стал легче, — шепнул Кирилл Тамшугович, — точно я на Луне. А вы?
— Не знаю.
— Считайте, что я на Луне. А точнее, на седьмом небе.
— Почему на седьмом?
— Там только счастливцы, Наталья Андреевна. Мне трудно сейчас связно говорить… Но когда приду в себя…
— Что тогда?
— Я все объясню…
А я и так все читала в его глазах, как в открытой книге. Знала уже все и без его объяснений. Пусть говорят, что он хмурый, сухой, черствый. Он хороший, хороший, хороший… Я могу крикнуть на весь мир: «Люблю! Люблю! Люблю!»
Мы сидели, прижавшись друг к другу. Он пытался что-то сказать, а я закрывала ему ладонью губы, чтобы молчал. А он целовал мои ладони, приговаривая:
— Люблю! Люблю! Люблю!
— Наташа, вы, наверное, собираетесь?
— Куда?
Смыр делает большие глаза.
— Вы же сами говорили — в Ростов.
— Когда?
Смыр удивленно пожимает плечами.
Ах да! Верно, говорила, что поеду родных проведать.
— Как вы думаете, Вера Коблуховна, отпустят нас? Мы же сами предложили оклеить классы обоями.