Все повели себя прилично, никто не рассмеялся вслух, но я все поняла по их взглядам. Они выражали откровенную жалость. Они строили школы, ездили за границу и стажировались в компаниях с миллиардным оборотом. А я все каникулы провела за прилавком, смешивая фруктовые коктейли с кукурузным сиропом.
Уже задним числом я поняла, что надо было соврать и сказать, что я работала волонтером в приюте для сирот-инвалидов на Мадагаскаре. Никто бы и не заподозрил обман. И аплодировать тоже не стал бы, как я понимаю.
— Погодите. Я не вижу вас в списке, — произнес мистер Шаклмен. — Вы в выпускном классе?
— Э… нет. — Я почувствовала, как у меня по виску течет тонкая струйка пота. Быстро прикинула в уме, как лучше сделать: стереть пот или оставить как есть? Что привлечет больше внимания к тому прискорбному факту, что мои поры сочатся избыточной жидкостью? Я стерла пот.
— Не тот класс, — сказал мистер Шаклмен. — Я вроде бы не похож на миссис Маррей, правда?
Теперь все рассмеялись, хотя шутка была так себе. Двадцать пять лиц опять повернулись ко мне, двадцать пять пар глаз оценивающе прищурились.
— Ваш класс там. — Мистер Шаклмен указал на главное здание, и мне пришлось встать и уйти, и весь класс (включая учителя и обоих парней мечты, Калеба и Лиама) смотрел на мою удалявшуюся задницу.
И только потом, разыскав свой класс и повторив рассказ «Что я делала этим летом» перед другими ребятами — второй раз выдавив из себя «Смузи-Кинг» в присутствии новой, но не менее потрясенной аудитории, — я поняла, что к моим джинсам на заднице прилип изрядный пучок травы.
Итак, сколько людей ощутили мое отчаяние в тот первый день? По примерным подсчетам, пол сотни. Причем я считаю по минимуму, чтобы и вправду не впасть в отчаяние.
На самом деле КН может быть кем угодно.
Сегодня, спустя четырнадцать дней, я стою в школьной столовой со своим глупым бумажным пакетом с сэндвичем, осматриваю эту новую территорию — где все сияющее и дорогое (ученики приезжают в школу на настоящих «БМВ», а не стареньких «Фордах Фокусах» с купленным на «Чбей» значком «БМВ»), — и не знаю, что делать. Я столкнулась с проблемой, с которой сталкиваются все новенькие в любой школе: мне не с кем сесть.
Не стоит и думать о том, чтобы сесть рядом с Тео, моим новоиспеченным сводным братцем, который так нарочито меня не заметил еще в первый день, когда я сказала ему «привет» в школьном коридоре, что я теперь опасаюсь даже смотреть в его сторону. Он везде ходит с девчонкой по имени Эшби (да, это ее настоящее имя), похожей на супермодель на подиуме: театральный готический макияж, неудобная на вид дизайнерская одежда, бледная кожа, розовые волосы, торчащие во все стороны. Тео пользуется популярностью в этой школе. Когда он идет по коридору, все спешат с ним поздороваться, ударив кулаком о кулак, как здесь принято. Мне это странно, потому что в Чикаго его бы давно зачморили. Не потому, что он гей — мои одноклассники в школе Рузвельта не были гомофобами, по крайней мере не явными, — а потому, что он слишком яркий. Чересчур эпатажный. Во всем, что он делает, ощущается некая театральность, но не тогда, когда речь идет обо мне.
Вчера вечером я столкнулась с ним на кухне, и он — без шуток — был в шелковом смокинге, как манекенщик в рекламе одеколона. Да, мои щеки покрывал гутой слой крема от прыщей, и от меня ощутимо несло маслом чайного дерева — в общем, мне посчастливилось предстать перед Тео этаким смехотворным прыщавым подростком в наиболее карикатурном его проявлении. Но я все-таки потрудилась проявить вежливость и сделать вид, будто нет ничего странного в том, что наши жизни внезапно объединились без нашего ведома и согласия. Я вполне дружелюбно пожелала ему доброй ночи, потому что не видела смысла быть грубой. Все равно наши родители из-за этого не разведутся. В ответ Тео лишь хмыкнул, этак небрежно и элегантно, с явным подтекстом: Убирайтесь из моего дома, вы оба. И ты, и твой папа — искатель богатых невест.
В чем-то он прав. То есть мой папа женился на его маме вовсе не из-за денег. Но нам действительно надо уехать. Собрать чемоданы и прямо сегодня вернуться в Чикаго, хотя это уже невозможно. Наш дом продан. В моей спальне теперь поселилась какая-то семилетняя малявка с обширной коллекцией кукол. Нашего старого дома теперь как бы нет вовсе, как и всей прежней жизни.
Я подумала, что могла бы тихонько съесть свой унылый сэндвич с джемом и арахисовым маслом в библиотеке, но там висит строгое объявление, что с едой вход запрещен. Очень жаль, потому что библиотека здесь великолепная. Пожалуй, это единственное, что мне нравится в новой школе. (В нашей школе Рузвельта в Чикаго библиотеки как таковой нет. Есть закуток, где стоит книжный шкаф, только книги никто не берет. Старшеклассники ходят туда целоваться. Но опять же школа Рузвельта — самая обыкновенная, государственная. А СШВВ — частная школа, причем дорогая; мое обучение здесь оплатила папина новая жена.) В школьной рекламной брошюрке написано, что библиотека подарена каким-то киношным магнатом, чья фамилия у всех на слуху. И мебель здесь необычная — как в тех модных журналах о дизайне, которые папина новая жена стратегически разложила по всему дому. «Оформительская порнография», — называет она их с нервным смешком, сразу дающим понять, что разговаривает со мной она исключительно по обязанности.