– Элиза Анатольевна, – начала было Ленка, понятия не имея, чем и как будет продолжать.
– Вы правы, это скучно, неинтересно и сто лет как мхом поросло, – невесело хмыкнула хозяйка.
– Нет, не в этом дело! – горячо заверила Старообрядцева. – Мне очень интересно! Просто…
– Правда? – Элиза вроде как даже лицом просветлела. – Ну вы сами виноваты, Лена. Старикам только дай повспоминать дела минувшей молодости. А ехать нам ещё далеко.
– Нет, мне правда… Но вам нужно нервы поберечь. Врачиха сказала…
– Да что там нервы! – раздражённо отмахнулась старушка. – Сколько мне их беречь осталось? Я ведь думала, отгорело-отболело давным-давно, уж не по возрасту так возбуждаться-то. А увидела Юлия и всё словно вчера. Шалит сердечко-то, пакость такая.
– У вас с ним был… роман? – робко уточнила Ленка.
Ей и вправду стало жутко любопытно.
– Что ты, какой там роман! – снова махнула рукой старушка, отворачиваясь к окну. – Просто я с ним кокетничала. Ну так, чтобы себя и мужа в тонусе держать. Потом поняла, что возненавидела эти их поездки в горы вдвое сильнее. Сначала-то боялась за одного, а теперь за двоих. Дальше больше, больше – веселее. Иной раз он так смотрел, у меня земля из-под ног уходила, честное слово, Лена. И, знаете, так жутко и возбуждающе разом: вдруг кто-то заметит, вдруг Алексей увидит?
– Ну да, они же друзья…
– Дело не только в этом. Юлий с моим мужем вместе вверх пошли. По хозяйственно-административной части. Потом Алексея перевели в химпром. То есть в министерство химической промышленности, было у нас и такое. Илюша в здравоохранение подался. У него, между прочим, и сейчас фабрики какие-то, лекарства делают. Не свечной заводик, конечно, но тоже вполне прилично. Да и сам товарищ Сапунов… Ой, простите, господин Сапунов то ли депутат, то ли сенатор, то ли ещё какой-то выдвиженец. Всё как положено, один раз выдвинули, и с тех пор никак обратно задвинуть не могут. – Элиза усмехнулась. – Так о чём это я? – спросила и сама же себе ответила. – О любви, вестимо. Понимаете, Лена, в те времена нам о романе даже подумать было страшно. Узнай об этом кто, мигом бы в парткомы-месткомы настучали. А это значит разбирательство и позор на всю вселенную. И даже, возможно, партбилет отнимут и всё, и конец карьере, если вообще в истопники пинком под зад не вышибут. За «аморалку», то есть за аморальное поведение, имелась такая статья. Родной партии вместе с не менее родным правительством было очень любопытно, кто с кем спит, как часто и в каких позах.
– Так это и сейчас всем интересно.
– Это всегда всем интересно, только нынче за шалости должности не лишают, даже если ты иностранный президент и заигрался на саксофоне с секретаршей. – Про саксофон Ленка не поняла. Но переспрашивать не стала. – А лишение должности – это значит никаких спецраспределителей вместе с финским сервелатом, чешскими люстрами и французскими духами. Никаких квартир улучшенной планировки и путёвок в Болгарию, а то и куда-нибудь в капстраны[3]. Короче говоря, лишение всех благ и полное отлучение от рая. Алексей бы мне этого не простил. Да я и сама себе этого не простила. Тогда казалось, что любовь того не стоит.
– А сейчас?
– А сейчас не кажется, сейчас я в этом уверена. К тому же, такой повод пострадать, взбодрить нервы. Всё жить веселее.
– И вы никогда?..
– Вас, как партию с правительством, интересует наша половая жизнь? – снова усмехнулась Элиза. – Не смущайтесь, Лена, любопытство вполне естественное, да я и сама собиралась добавить перчику. Случалось у нас с Юликом, грешна, но не каюсь. Ни тогда, ни тем более теперь. Хотя и не часто это было. Но дивную неделю в Сухуми я буду на смертном одре вспоминать. Честно-честно, вот вознесусь, встретит меня у врат апостол Пётр, я ему так и скажу: «Уважаемый апостол, или отправляй меня назад в Сухуми или я пошла в ад чертям нервы мотать, потому как рай у вас неправильный».
Элиза замолчала, глядя в окно.
– А что было в Сухуми? – открыть рот Ленка решилась только минуты через две.
– Много солнца, любви и вина, – не сразу ответила хозяйка. – Преимущественно вина. Тогда мы почти решились послать всё к чёртовой матери. Но… Но я обнаружила, что беременна Максом и к этому Юлий ни руку, ни другие части тела приложить никак не мог. В общем-то, на этом всё и закончилось. Мужу изменять мне совесть позволяла, а вот сыну нет. Я ведь настоящая стопроцентная еврейская мамаша из анекдотов. Для меня ребёнок даже не свет в окошке, а единственный смысл существования. И никакая любовь, никакие мужики никогда не могли бы заставить меня сделать что-то, способное хоть на ноготок ему навредить. Вот такая история любви. Романтично?