Повстанческая армия расположилась широким полукругом вокруг Шаньхайгуани, отдыхала после последних битв; ожидала подкреплений, которые уже выступили из Шаньдуна и Ганьсу. Судя по сообщениям из Чжили и соседних провинций, там собирали провинциальные войска; прибывавшие оттуда люди говорили, что численность этих правительственных формирований резко возросла. Но сообщения подобного рода вызывали у повстанцев только блаженный смех.
Услышав о том, что мятеж расширяется, из Нанкина [314]прибыли двое мужчин, которые утверждали, будто принадлежат к роду Минов. Они присоединились к повстанцам на следующий день после пекинского разгрома и вскоре проявили большое мужество в сражении с солдатами Чжаохуэя. Они были двоюродными братьями: старший — крестьянин лет пятидесяти; младший — юноша лет двадцати с небольшим. Свойственная им серьезность и приятная, благородная манера поведения нравились их новым товарищам. Братья, конечно, могли подтвердить свою принадлежность к прежней династии лишь собственными рассказами весьма фантастического толка, но люди им верили. Вернувшись после конной прогулки вокруг города, Ван спросил младшего из «Минов», женат ли он. Тот ответил, что нет. Ван окинул взглядом красивого загорелого юношу и сказал, что, пожалуй, тому пора бы подумать о женитьбе. Молодой человек улыбнулся, смущенно отвел глаза: он рад, что у Вана хорошее настроение; он припас для Вана гостинец — коробочку засахаренных фиников; почему бы им не полакомиться вместе? Ван эту мысль одобрил, спросил, где его собеседник раздобыл финики. Они уселись перед палаткой, сосали сладкую мякоть, выплевывали косточки, довольно поглядывали друг на друга. Он уже давно не ел засахаренных фруктов, задумчиво пробормотал Ван, — в последний раз пробовал их в Шаньдуне; это было давно. В городе Бошань его однажды пригласили к купцу, который возглавлял «Белый Лотос»; там-то он, Ван, накушался таких сладостей вволю, от пуза. Да, согласился Мин, в здешних краях их нечасто встретишь, особенно теперь. Так что, он правда еще не женат? — продолжил прерванный разговор Ван; в военное время жениться — значит проявить мудрость: после свадьбы, возможно, родится сын, а тогда и умирать будет не так страшно. Да-да, не надо удивляться! Короче: желает ли молодой Мин жениться на дочери маньчжурского военачальника Чжаохуэя? Если желает, то получит ее без всяких хлопот: Ван сам возьмет на себя роль свата. Молодой человек решительно отказался: пусть Ван не обижается, но он, Мин, таких насмешек не заслужил; ясно же, что его родственные связи с прежней династией в данный момент никого не интересуют. Ван не отставал. Как, мол, его приятель не понимает таких простых вещей: если военачальник отдаст свою дочку — считай, он уже на стороне повстанцев; не отдаст — ну, тогда будет видно. Минам не следует лезть на рожон, им пристало обезоруживать врага своей спокойной уверенностью, мыслить дипломатично. «Мин», сбитый столку, покраснел, промямлил что-то неразборчивое. Значит, договорились, подвел итог Ван, прежде чем оба отправились к котлам с пшеничной похлебкой: Мин, пока не имеющий невесты, уполномочивает Вана быть его сватом. И должен сейчас написать для Вана памятку с указанием года, месяца, дня и часа своего рождения [315].
Внутри города тоже имелись приверженцы «Белого Лотоса» и «поистине слабых». Повстанцы, подвергнувшие Шаньхайгуань осаде, пытались наладить с ними связь. Первые попытки — прятать бумажки с сообщениями в бамбуковые древки копий — провалились: такие письма либо вообще не доходили, либо попадали не в те руки; каждая неудача только осложняла «братьям» дальнейшую работу. Более многообещающей казалась идея послать в город — по воде — гонца.
Через два дня после начала осады на горизонте появилась большая флотилия со множеством снующих по палубам людей; корабли приближались с юга. Повстанцев, которые поначалу обрадовались, потому что матросы не носили военной формы и скорее всего были пиратами, при первой же попытке сближения с ними постигло тяжкое разочарование: два крупных судна попросту опрокинули их джонки. Как потом выяснилось, это действительно были пираты, но завербованные наместником Чжили, и император в предвиденьи будущих заслуг даже пожаловал их предводителю павлинье перо. Они теперь гордо патрулировали прибрежные воды, захватывали подозрительные лодки, транжирили — в городе и в близлежащих селениях — свои денежки, а на солдат Чжаохуэя смотрели свысока.
Ван Лунь с пятьюдесятью смельчаками отправился в одно из таких пиратских гнезд. Своим спутникам он сказал, что с их помощью попытается открыть городские ворота изнутри. Вооруженные до зубов, они приблизились к тому рыбачьему поселку, в котором обосновались пираты с трех самых больших судов. С шумом вывалились из какого-то переулка на петляющую между дюнами главную улицу Ошеломленные пираты, в соломенных шляпах и соломенных же накидках, повыскакивали из своих домов. Ван подошел к корчме, возле которой они столпились, и спросил, кому принадлежат стоящие в бухте суда.
Один человек такого же, как и Ван, гигантского роста, но, несомненно, не из числа вожаков, протиснулся вперед и сказал, что Вана это не касается. Ван, разозлившись, сбил ему шляпу на макушку, чтобы не закрывала лицо: зря он так говорит; если суда и вправду никому не принадлежат, то он с товарищами их заберет. Пираты загалдели, с удовольствием предвкушая неизбежную драку: суда, конечно, никому не принадлежат; и вместе с тем принадлежат им всем — а потому о том, чтобы их забрать, чужакам и мечтать нечего.
Что ж, тогда другой разговор, пошел на попятную Ван; собственно, это он и хотел узнать. Нет так нет. А нельзя ли найти какие-нибудь суденышки поменьше — джонки с парусами, — которыми он мог бы воспользоваться? Он и его товарищи хотели бы совершить прогулку по воде, потому что перемещаться по суше — совсем не то.
Пираты, которые тоже так думали, посмотрели теперь на пришельцев более снисходительно, с самодовольством счастливых обладателей кораблей, и насмешливо объяснили, что джонки где-нибудь да сыщутся: ведь их гости, деревенские молодцы, наверняка умеют прилично плавать. А недавно был сильный ураган с градом, который потопил — примерно в шести ли [316]от берега — около шестидесяти маленьких джонок и пять больших; эти лодки можно спокойно брать, так как они уже никому не принадлежат, а оборудованы всем, чем положено. Нужно лишь хорошенько нырнуть — и тогда точно попадешь к тем суденышкам; они вон там — в южном направлении, с небольшим смещением на восток.
Ван сказал, что находит их совет превосходным; и точное направление запомнит. Правда, его товарищи — как, впрочем, и он сам — не настолько привычны к воде, чтоб сходу проделывать такие трудные нырятельные упражнения. Но, поскольку дело это, судя по описанию, нехитрое, он знает, как все устроить. Он и его товарищи просто временно позаимствуют три судна, которые сейчас стоят в бухточке и с которыми они знают как обращаться, и поплывут к тем кораблям; он, Ван, наверняка сумеет довести суда до того места в шести лиот берега, где их ожидают шестьдесят маленьких джонок и пять больших.
Молчание и шушуканье среди пиратов, испытующие взгляды с обеих сторон. Безлюдный берег. Все моряки высыпали теперь из корчмы и и здали разглядывали топоры, кинжалы, луки чужаков.
Поскольку они молчали, Ван им предложил еще раз все спокойно обдумать; он же с товарищами пока пройдется по берегу, посмотрит на корабли.
После быстрого обмена репликами между несколькими коренастыми моряками, которые, казалось, были здесь за главных, один из них, с заячьей губой, подошел к Вану и вежливо поинтересовался, кто они такие. На замкнутом лице бронзоволицего чужака тут же заиграла извиняющаяся улыбка: он, мол, простить себе не может, что забыл представиться, — но на проселочных дорогах быстро привыкаешь к дурным манерам. Они все из разных сел, из северной части Шаньдуна; а собрались вместе, чтобы пробиваться на юг, в более благодатные края; только им ни в чем не было удачи: под Пекином они присоединились к повстанцам, но тех вскоре разбили; потом пару дней перебивались одним «собачьим рисом» в Палате Великого Человеколюбия, в Пекине; и вот теперь хотят попытать счастья на море.
315