Выбрать главу

Маловероятно, чтобы здесь, посреди дороги, просто так оказался необработанный нефрит; возможно, камушки кто-то потерял.

Но, так или иначе, это был нефрит — хотя в здешних местах никто даже не торговал необработанным нефритом.

Го осторожно поднял один камушек, потом другой, ощутил их вес в кулаке; так или иначе, ему хотелось их сохранить, отдать для обработки в Суанькэ, где были хорошие шлифовальщики камней.

Если они настоящие, он распорядится, чтобы их прикрепили к поясу — так, как он сам придумал несколько лет назад, — поместив между зелеными и лиловыми вышивками [107].

Да, так он и поступит с этими удивительными камнями.

Два последних бродяги уже скрылись за поворотом извилистой дороги, и он, как ни старался, не мог их отсюда разглядеть. Сейчас, возможно, они идут прямо, потом свернут направо и налево, опять направо и опять налево.

Го прищурил глаза.

Дело, наверное, в том, что они сворачивали то вправо, то влево.

Или во всем виноват этот набрякший снегом воздух, эта серая дымка, льнущая к голому склону, чуть выше осыпи, по которой пролегает тропа, эта таинственная податливая масса, которую никак не стряхнешь, не отчистишь. Но зато ее можно набирать полными горстями, прижимать к щекам.

Внезапно вспомнилось: «Ах, лотосы-лампадки, сегодня вас зажгут, а завтра просто выкинут, на свалку отнесут…» Детская песенка упрямо напоминала о себе, и именно благодаря ей он смог опереться рукой о землю, привстать на одно колено, потом выпрямиться и сделать первый шаг. А вскоре Го уже добрался до того самого поворота дороги и побежал во весь дух, догоняя исчезнувших бродяг.

Он присоединился к тем четверым, из которых один, горбун с умным худым лицом и глазами навыкате, читал вслух сутру — медленно, поскольку страдал одышкой. Го некоторое время слушал его нелепое бормотание. Все четверо сосредоточенно хмурили лбы и поджимали губы. Го, как человек посторонний, не встревал. Он вертел в руках два острых зеленых камушка и спустя некоторое время показал их горбуну, спросил, как тот думает, не нефрит ли это. Горбун взглянул на него, потом все четверо принялись с серьезным видом проверять камушки: терли их друг о друга, лизали кончиком языка. И один за другим отрицательно качали головами; горбун, выразив свое сожаление, вернул камни.

«Я хотел, — сказал Го, в задумчивости шагая рядом, — заказать себе пояс с зелеными и голубыми вышивками; к нему прикрепили бы камни, так, как я сам придумал несколько лег назад. Но раз вы полагаете, что это не настоящий нефрит, ничего не получится».

Горбун поднял к глазам листок с сутрой и кусочком угля перечеркнул один квадрат в нарисованной «молитвенной пирамиде» [108]. «Мы хотим еще раз прочитать сутру о Малой Переправе».

Го подождал, пока день истечет — вплоть до последних капель в водяной клепсидре.

И день сменился красивым, мягко обволакивающим окрестности вечером.

Го про себя принес обет бедности, покоя, недеяния. Он не попросил у новых знакомых никакого испытательного срока, а просто сказал, что присоединяется к ним; и взмахнул — холодно-отстраняюще — рукой, будто только что прикоснулся к крышке гроба.

На следующий день, тоже в час заката, этот физически крепкий человек находился уже в тридцати лиот пещеры, где Ма Ноу снял с него опушенную собольим мехом шапку и дорогую длиннополую шубу Теперь по внешнему виду Го ничем не отличался от остальных. Бродяги сидели на мягкой, поросшей травой лесной земле. Они доставали из котелков комочки просяной каши или «собачьего риса», макали их в плошку с уксусом.

Через два-три дня они доберутся до равнины; там в светлое время суток придется разлучаться с новыми приятелями, просить милостыню. И там будут города, будет Пекин.

Го прислушивался к позвякиванию мисок и котелков, к стуку палочек для еды.

Его лицо приняло суровое выражение, глаза закрылись. Он судорожно ловил ртом воздух, но сидел прямо.

РАЗИТЕЛЬНАЯ

перемена, которая произошла в ближайшие недели, была связана с притоком женщин и девушек, начавшимся вскоре после того, как сектанты спустились на равнину. Ван Лунь учил, что они не должны отказывать в праве присоединиться к ним ни одному человеческому существу; если появятся женщины, пусть разбивают отдельный лагерь, в стороне от мужчин; потому что не следует потворствовать сладострастию, которое принуждает человека вернуться в лихорадочную суету повседневности; если такое будет повторяться часто, лучше не допускать к себе женщин. Этот принцип все поняли, и все за него держались. Никого ведь не принуждали против воли оставаться с «поистине слабыми»; кто полагал, что не выдержит земного странствия без мимолетных, но столь желанных удовольствий, всегда мог вернуться к прежнему образу жизни.

Однажды, когда они уже перешли реку Люлихэ, брат Лю — юноша славный, хотя неуравновешенный, добродушный, но не в меру болтливый — вернувшись после двухдневного отсутствия, привел с собой немолодую женщину. Братья хотели отдохнуть пару дней в этой приветливой холмистой местности и по вечерам встречались в полуразрушенном хлеву одного богатого скотовода, поблизости от заброшенной пагоды. Все разговоры вертелись вокруг прибившейся к ним женщины; и то обстоятельство, что ее привел именно Лю, вызывало всеобщие насмешки: хитрая бабенка наверняка хотела женить на себе неопытного мальчишку.

Она, как оказалось, была бездетной вдовой некоего владельца чайной; и, когда впервые появилась у них на пороге — в черных шароварах и неопрятном халате, с суровым широкоскулым лицом, — стала поспешно кланяться на все стороны, расточать сладкие улыбки. Она давно страдала от одиночества. Когда Лю без всякой просьбы с ее стороны помог ей в тяжелой работе, принялся вместе с нею доставать воду из колодца и таскать ведра, женщина сперва подумала, что над ней хотят подшутить; но потом поверила в искренность его намерений и увлеклась наивными рассказами о Ван Луне, о горах Наньгу, о том, что его друзья вовсе не собираются затвориться в монастыре, а свободно живут повсюду, на улицах и в полях. И о том, какой великий колдун Ван Лунь, сколь многого от него ждут.

Вдова искоса поглядывала на юного Лю, ругала собственный несчастливый жребий; Лю, помогая ей, рассказывал то одно, то другое. Она пустила его переночевать в свою комнату, сказав, что у нее есть другая; сама же всю ночь провела на лугу, зарылась в стог сена, думала, не попытаться ли ей склонить этого мальчика к женитьбе.

Однако, когда на следующее утро она вернулась, попытки соблазнить его ни к чему не привели; Лю их даже не заметил; и вдова почувствовала себя полнейшей дурой.

Потом они снова болтали; она расспрашивала о чужаках, разбивших лагерь у старой пагоды, Лю отвечал; она опять спрашивала, повторяла свои вопросы, Лю терпеливо насыщал ее любопытство.

Когда непоседливый юноша вечером вскинул на спину маленький заплечный мешок и собрался уходить, она тоже взяла мешок и сказала, что пойдет с ним. Лю не удивился, а похвалил ее и сказал, что в таком случае поведает ей еще о Го и о Чу; Го, по его словам, был удивительным человеком, которому вскоре, как и Ма Ноу, предстояло стать одним из предводителей их союза.

Вдове не пришлось пожалеть о принятом решении. Мужчины отнеслись к ее появлению с показным безразличием, однако вели себя вполне доброжелательно; Лю, поскольку с женщиной не заигрывал, снискал всеобщее одобрение и радовался этому. Вдова в ближайшие дни ухаживала за двумя братьями, обморозившими ноги, и даже смастерила для них тележку из подсобных материалов, которые выпросила у крестьян.

На пятый день она отправилась в родную деревню, до вечера, чтобы заработать какую-то мелочь, помогала столяру распиливать доски, заодно рассказывая заглядывавшим к ней подружкам о своей новой жизни, — и вернулась в лагерь с красивой пятнадцатилетней племянницей, а еще толстухой-астматичкой, женой кузнеца. Эти двое тоже остались у «поистине слабых».

Жена кузнеца не имела детей, и потому всем в доме заправляла побочная жена, тогда как она, законная супруга, жила в вечном страхе. Она думала, что именно побочная жена как-то ночью наслала на нее оборотня — с того-то времени к ней, первой жене, и прицепилась одышка. Толстуха вообще чувствовала себя неуютно в убогом жилище мужа, которое состояло из единственной похожей на сарай комнаты, пристроенной к кузне. И искренне верила, что ребенок побочной жены был вовсе не от кузнеца, а от жуткого сверхъестественного существа, природа которого пока оставалась для нее неясной. Пятнадцатилетняя племянница вдовы дружила с молоденькой побочной женой. Когда вдова пришла к жене кузнеца, своей подружке, и стала рассказывать ей о «братьях», та очень возбудилась, услышав, какие сильные колдовские заклятия знают эти люди, и обе женщины поклялись друг другу, что больше не расстанутся: толстуха хотела бежать из дома, над которым нависли злые чары, и вернуться позже, когда узнает у «братьев» действенные заклятия. Твердо решившись отмстить за себя, она собралась в дорогу. Но когда обе уже стояли у задней стены кузни, толстухе пришло в голову, что надо бы прихватить и племянницу ее подруги. Та часто подолгу засиживалась в гостях у побочной жены; а под половицами шебуршилась большая крыса, и поди знай, что произойдет в таком подозрительном доме между похотливым зверьком и доверчивой девушкой.

вернуться

107

…прикрепили к поясу — так, как он сам придумал несколько лет назад, — поместив между зелеными и лиловыми вышивками.Пояс чиновника или военного представлял собой твердый негнущийся обруч, обтянутый кожей и украшенный в соответствии с рангом его обладателя нефритовыми, золотыми или роговыми пластинами, расположенными через определенные интервалы. Такой пояс не стягивал халата, а держался на пришитых к халату петлях.

вернуться

108

…перечеркнул один квадрат в нарисованной «молитвенной пирамиде».Такие листочки бумаги размером с человеческую ладонь с нарисованными на них квадратиками-«пагодами» были в ходу у членов секты У-вэй. Прочитав сто раз сутру, перечеркивали один квадратик. Когда оказывались зачеркнутыми все квадратики, листок сжигали, чтобы боги могли узнать о благочестии его владельца. См.: De Groot, Sectarianism…, vol. 1, p. 222.