Словом, обеспокоенная вдова, быстро приняв решение, забрала из деревни племянницу, которая совсем этого не желала, и они втроем отправились к пагоде. В сарае уже спали; три женщины устроились в углу на одеялах, которые всю дорогу тащила племянница. Рано утром невыспавшаяся жена кузнеца с кряхтением и вздохами кое-как собрала свои старые кости — и, пока молоденькая племянница курочкой копошилась в ворохе принесенных ими тряпок, стала приставать с расспросами то к одному, то к другому из братьев, пытаясь выяснить, кто из них самый сильный колдун и что же ей теперь делать. Продрогший бродяга, которой палкой ковырял земляной пол, чтобы поставить в углубление свой чайник, дал самый обстоятельный ответ, хотя ни разу не взглянул в ее сторону. Но ей очень понравилась невозмутимость этого человека, ни в чем ей не противоречившего. Он сказал, что вообще с оборотнями и кошмарами, наверное, вскоре будет покончено — когда многие люди сообща ополчатся против них. Однако «поистине слабые» занимаются совсем иными вещами: она еще услышит, что членам их союза всё вокруг представляется пустячным, малозначимым, и оборотни, несомненно, тоже относятся к числу таких пустяков. Вот, например, Ван Лунь… Тут он нечаянно наступил ей на ногу и попросил отойти в сторонку, не мешать.
Женщина выслушала все это с глубоким удовлетворением. Особенно ей понравилось, что, судя по его словам, всякий человек, будь то мужчина или женщина, способен добиться желаемого сам, не прибегая к помощи заклинателей, чьи услуги стоят очень недешево.
Племянница на негнущихся ногах топталась за спиной тетушки и с лицемерным простодушием спрашивала, нельзя ли ей вернуться в деревню. Если бы только не страх перед той взбучкой, что ждет ее дома! А может, родные сами от нее отказались или ее продали? Старик Чу, проходя мимо, заметил заплаканные девичьи глаза, горько искривленные губы, просвечивающие сквозь покрывало. Он посмеялся над лохматой упрямицей. Она прониклась доверием к нему, привязалась с расспросами. Он ей сказал, что насильно здесь никого не держат. И она, улыбаясь во весь рот, отправилась домой в сопровождении трех «братьев», которых он дал ей в качестве провожатых.
Множество монахинь, паломниц, нищенок, всякого рода увечных женщин присоединялось к союзу. К тому времени, когда Ван Лунь обошел отроги Тайнаня, а крестьяне на озимых полях начали срезать ситник и уже выпали первые дожди, поток «поистине слабых», разделившись на несколько рукавов, хлынул в западные и южные долины провинции Чжили.
Однако ни присоединение женщин, ни разделение движения на несколько потоков не оказали столь сильного воздействия на судьбу «поистине слабых», как та перемена, которая произошла с Ма Ноу. Этот бывший священнослужитель с острова Путо, чудаковатый друг воронья с гор Наньгу, оказавшись в Чжили, сперва неимоверно вознесся, совершив княжеский, исполненный страсти поступок, а потом сам погубил, принес в жертву своей распоясавшейся гордыни и себя, и значительную часть «поистине слабых».
В Бадалине Ма Ноу был только зачарованным наблюдателем того, что происходило с Ваном. Этого щуплого человечка переполняли чувства материнского страха за любимое чадо, благоговения, восхищения. Когда однажды утром Ван, вздохнув, отправился в свое одинокое странствие, Ма Ноу растерялся. Он сидел в голой комнате, заваленной всяким хламом, смотрел на распухшие костяшки своих пальцев, на будд, которых перетащил сюда с тележки, на маленькую, не больше локтя, тысячерукую Гуаньинь, стоявшую на подоконнике. Попрошайки, воры и убийцы сделались теперь его товарищами; а значит, ему предстоит бродяжничать, вечно бродяжничать. Может, хоть иногда будут попадаться виверры, похожие на ту толстую, старую, которая каждый вечер тыкалась мордочкой в его дверь и тихонько, по-воробьиному, верещала [109]; сейчас, наверное, она бегает по его брошенной хижине, обнюхивает углы — если, конечно, там не поселился какой-нибудь бездомный пройдоха и не спугнул бедное животное. Ворон-то полно повсюду, их он увидит — если не тех, прежних, так других. Но как его угораздило прибиться к этому сброду? Вана здесь больше нет. Он, Ма, хотел бродяжничать, ничему не противиться, истинно: не противиться. Однако слова эти не имеют смысла, если рядом нет Вана. Никчемным сотрясением воздуха казалось ему теперь Ваново наставление: «К чему бушевать и бороться, ежели судьба все равно идет своим путем? К чему все усилия, ежели судьба — счастьем ли, успехом, болезнью или пресыщением — всегда только удушает человека?» Удивительно слышать такое из уст бродяги!
Недоверчивый, погруженный в себя, двигался Ма в общей колонне. Весь день почти не разговаривал. Когда же, наконец, заснул, ему вспомнилась последняя ночь, и он страшно затосковал по глубокому, твердому голосу Вана. Сперва он сам толкал маленькую тележку с укутанными покрывалом буддами и сердито отклонял все предложения помощи. Но уже через пару ли, когда дорога пошла в гору его тонкие руки одеревенели и он вынужден был уступить дышло другим. Усталость только усиливала нетерпение и оно больно пощипывало нервы, будто то были струны миниатюрных цитр. Выбившись из сил, он опустился на круглый камень посреди дороги.
Движение колонны застопорилось. И очень скоро Ма Ноу, буравивший взглядом снег, осознал, что все остановились из-за него, вместе с ним. Он, обозлившись, хотел было вскочить, наброситься на того, кто взялся толкать тележку с буддами, но, обезоруженный устремленными на него серьезными взглядами, посмотрел вокруг. И быстро пробормотал: «Трогаемся!» Пристыжено поморщился. Смех да и только: эти олухи ждали его команды, эти прожженные бестии не хотели двигаться дальше, пока бывший монах не подаст им знак. Как хохотал бы сейчас настоятель с острова Путо! Его ученик, Ма Ноу, стал вожаком разбойничьей шайки, главарем бандитов!
Только теперь ему пришло в голову, что он, собственно, занял место Вана. Но он ведь к этому не стремился, он сам нуждался в Ване. В мгновение ока отчаянное «Я не хочу!», мучительное желание немедленно увидеть Вана, стиснуло его внутренности, комком застряло в горле, выдоило старческую слюну. В отчаянии схватился он руками за сердце. Он чувствовал себя безвозвратно погибшим. Голова пошла кругом, лицо запылало при одной мысли о том, что Ван в одночасье исчез и все сразу обессмыслилось: радостное признание его — Вана — превосходства над самим Ма, приход — вместе с ним — в захваченное селение, последующий исход оттуда нищенствующей братии. Все это продырявливает, опустошает грудь, острым колом вонзается в позвоночник.
Он занял место Вана: эта внезапная безумная мысль потрясла его.
Его затошнило, когда он подумал о невозможности продолжения прежней жизни. Ван ускользнул: что же теперь делать ему, Ма Ноу? Он так испугался, что готов был по-собачьи завыть.
Надо взять себя в руки, взять себя в руки! Где сейчас Ван Лунь? Бродяги и нищие о чем-то спорили. Он слышал обрывки священных доктрин — тех самых, которые постепенно высасывал из него Ван. Его простодушные попутчики еще не освободились от дурмана вчерашнего вечера и ночи. Он уныло наблюдал за ними; и вместе с тем пытался как-то справиться со своим состоянием, не поддаваться страху. Заставил себя: вспомнить тот блаженный час, когда он созерцал набрякшее снегом небо и впервые понял, что любит Вана. Он хотел пережить это еще раз, только это переживание могло его спасти. Он подошел поближе к бродягам; и опять с мучительной ясностью увидел себя — в роли подслушивающего, примазавшегося, примкнувшего. Как ему разыскать Вана? Они уверенно шагали вперед, вовсе не чувствовали себя покинутыми — сыном рыбака. Ма же бесстыдно замешался в их ряды. Он им льстил, он только притворялся таким же, как они, чтобы эти бродяги не заметили его ущербности. Но неожиданно для себя он задышал ровнее, каким-то образом их радостная уверенность залатала дыры в его душе. И он глубже натянул на уши черную шапку из кошачьего меха.