густонаселенной местности у подножия гор Тайханшань из лона союза родилась священная проституция.
Сестры еще со времени пребывания возле болота Далоу привыкли к тому, что если в уединенном месте, на горной тропе или в лесу к ним приближаются незнакомые мужчины, то лучше самим пойти им навстречу, обменяться дружескими приветствиями; да и от ласк уклоняться не стоит, иначе не ровен час накличешь на себя беду. После нападения разбойников, случившегося близ Тайханшаня, такая манера вести себя стала обычной.
Сестры особым образом снаряжались, чтобы стеной кротости оградить «Расколотую Дыню» от любых посягательств. Они уже не расхаживали по округе в нищенских лохмотьях, но с помощью братьев старались раздобыть для себя яркие одеяния, красиво расписанные ширмы, изящные гребни для волос. Каждый вечер они собирались вместе, и самые опытные учили остальных петь восхитительные любовные песни «пестрых кварталов», играть на лютне- пиба. Встретив рабочих, ремонтирующих императорские дороги, или крестьян, выкапывающих земляные орехи, сестры уже не пугались и не пытались бежать: они пускали в ход свое женские чары и невредимыми проскальзывали сквозь любое препятствие. Среди пяти сотен сектанток нашлось около десятка таких, которые очень хорошо представляли себе положение приверженцев Ма Ноу, навсегда связали свою судьбу с «Расколотой Дыней» и, проявляя ум и решительность, всячески способствовали укреплению этого союза. Священной проституцией занимались, конечно, самые молодые и красивые. Такие говорили, что никто не помешает им достичь Западного Рая кратчайшим путем — теперь, когда они готовы разделить с каждым встречным всё, буквально всё.
В предгорьях Тайханшаня происходило нечто удивительное, сказочное — наивное, как народные песни. Нищие странники воздвигли здесь свои хижины, и мужчины стали регулярно подниматься в горы, где селения лепились одно к одному. Девушки же, обнявшись, отправлялись к размежеванным на шахматные клетки полям. Потом разбредались по узким тропинкам, которые разделяли участки, засеянные рисом или пшеницей. Гниловатая земля проседала под легкими стопами «дарительниц счастья». Среди зелени злаков вспыхивали ярко-красные пятна: на стеблях высотой с трехгодовалого ребенка покачивались тугие круглящиеся цветы — шелковистые головки мака. Девушки все были с челками, прилипавшими к низким лбам. С их пестрых поясков свисали чаши для подаяния. Те красотки, что не привыкли много ходить, просто усаживались на землю и потряхивали палочками с прикрепленными к ним латунными трещотками.
Встретив работающую в поле женщину или девушку, «дарительница счастья», эта нарядная нищенка, всегда ее приветствовала, называла свое имя, говорила, что принадлежит к союзу «расколотых дынь», рассказывала что-нибудь интересное и сама участливо слушала новую знакомую, а на прощание вручала ей подарок — полотняный мешочек с пеплом или бумажный лист амулет с начертанными на нем иероглифами.
Встретив же мужчину, расспрашивала его о ближайшей округе, о благоприятных силовых линиях; если он вел себя почтительно, принимала от него угощение, усаживалась рядом с ним на меже, под софорой, трапезничала, а пока он восторженно смотрел на нее, рассказывала о благочестивых чудотворцах, с которыми теперь живет, и о своей прошлой тяжкой жизни. Потом поднималась и мелкими шажками шла дальше, часто оборачиваясь и кланяясь на ходу. Если же святая проститутка видела человека, который дрожал мелкой дрожью или бросал вокруг испуганные взгляды, она как могла утешала его: садилась в некотором отдалении, пела одну или две песенки — очень короткие, неизвестные в тех краях. Распахнув свободный халат, вынимала красный, спрятанный на груди платок, обвязывала себе лицо. Из-под платка вырывался ее звонкий смех, и так, с закрытым лицом, она позволяла счастливчику делать с ней все, чего он желал. А затем тихо удалялась по тропинке, и больше ее в тех местах не видели.
Слух о новом союзе быстро распространялся в городах, особенно в «пестрых кварталах», в театрах, в чайных. Рабы и рабыни, мальчики-актеры, накрашенные жрицы любви бесследно исчезали. Напрасно хозяева сомнительных заведений объединялись, обращались с жалобами к властям и, чтобы побудить их к каким-то решительным мерам, отказывались платить налоги.
Из уст в уста передавалась, например, история молодой госпожи Цзай из Чжаньлина и ее бегства. Еще совсем юной девушкой госпожу Цзай продали в заведение, пользующееся дурной репутацией.
Она уже руководила ресторанчиком в его задних покоях и вследствие неумеренного потребления горячего вина приобрела какую-то желудочную болезнь — ведь то вино имело специальные возбуждающие добавки, — когда однажды в момент протрезвления ей подумалось, что лучше уж голодать и мерзнуть, чем постоянно терпеть побои хозяйки, страдать от рвоты и оказывать любовные услуги грузчикам, торговцам растительным маслом, бурлакам.
Поскольку с ней никогда не обращались по-человечески и она знала, что жизнь ее все равно погублена, женщина выпрыгнула из своих открытых носилок — предварительно подкупив щедрыми дарами носильщиков — прямо у ворот ямэня, тут же была арестована и после того, как судьи вынесли обвинительный приговор ее скотине-хозяйке, направлена в городской приют, располагавшийся поблизости от тюрьмы. Пробыв в этом исправительном заведении несколько недель, она обучилась разным полезным вещам, и ее портрет вывесили в стеклянной витрине у входа — к сведению мужчин, желавших взять в жены какую-нибудь из пансионерок.
Но как только портрет стал доступным для обозрения, один из посыльных сообщил об этом хозяйке борделя, еще не оправившейся после полученных ста ударов; и тогда хозяйка уговорила своего никчемного племянника, чтобы он обратился к директору городского приюта, представил ему фальшивые рекомендации и сказал, что хотел бы взять в жены госпожу Цзай. Расспросив директора о достоинствах предполагаемой невесты, парень подтвердил свое намерение жениться на ней, увез ее на пару недель в специально снятую квартиру, а потом «вернул» тете.
Несчастная молодая женщина не могла известить полицию о том, что ее похитили: за ней постоянно следили, все деньги отобрали, хозяйка ежедневно избивала ее, пока она не сдалась и не пообещала смириться со своей участью. Опять началось разрушительное для ее здоровья пьянство; почти не помня себя, с покрасневшими глазами, она целыми днями бродила по борделю, низко кланялась, едва завидев хозяйку, и радовалась уже тому, что ей позволили залечить раны на ладонях и ступнях.
Но однажды одна новенькая, которая не желала смириться с такой жизнью, рассказала ей, что познакомилась с продавцом дынь, что он влюбился в нее и хочет ей помочь. Затравленная госпожа Цзай чуть ли не против воли позволила вовлечь себя в заговор: вместе с тремя другими обитательницами борделя, которым они доверились, женщины составили жалобу на хозяйку и ее племянника; новенькая обещала передать этот документ своему поклоннику, чтобы он затем представил его властям. Торговец дынями и вправду отнес письмо куда следует; но прежде чем судейские чиновники успели явиться в бордель, один из низших служащих ямэня, который надзирал за писцами, известил племянника о поступившей жалобе.
Тем же вечером женщины со страхом услышали, как под их комнатой, в салоне для гостей, хозяйка и ее племянник обсуждают эту ситуацию, решают, какие меры принять. Осознав, что им теперь угрожает, пятеро проституток прибегли к крайнему средству: связали в коридоре служанку, которая за ними шпионила, предварительно набив ей рот скомканной бумагой; спустились из окна на задний двор, скрутив вместе все имевшиеся у них шиньоны и собственные, только что отрезанные косы; пробежали, не останавливаясь, через полгорода, до городской стены, где и спрятались до утра; а утром, обменяв свои наряды на лохмотья нищенок, ночевавших в землянках у той же стены, незаметно выскользнули за городские ворота.
У них не было необходимости торопиться: хозяйка и ее племянник, оправившись от первого шока, даже обрадовались тому, что пять их обвинительниц исчезли, и от души пожелали им доброго пути. Но беглянок подстегивал смертельный страх; они, ни о чем не думая, преодолевали одно лиза другим; при малейшем шорохе за спиной бросались на землю; наконец, взобравшись на какую-то гору и очутившись посреди нехоженой каменистой пустоши, сочли возможным передохнуть и спокойно выплакаться.