По большой улице, которая называлась улицей Желтых Балок, прогуливались зажиточные горожане. Братья и сестры, расположившись в середине опустевшей рыночной площади, занялись музицированием. Тихие, но отчетливые вздохи юциня, «лунной цитры», гипнотически сладко и монотонно звучали в осеннем воздухе; затем к этому струнному инструменту присоединилась суаньцинь, «восьмиугольная цитра»: стрекотание, равномерно оборванные аккорды, которые словно тонкая золотая застежка замкнули всю цепочку, рассыпались зернышками риса по мягкой земле.
Пока сестры хором пели под этот аккомпанемент, и их голоса поднимались и опадали как волны, некоторые почтенные горожане, выбравшись из носилок и поприветствовав друг друга, успели преобразиться в потешных сине-красных «львиных собачек» [159]— и стали бегать на четвереньках, драться между собой, комично подвывать в такт праздничной музыке. Двое приятелей вели церемонную беседу, прислонившись к стене торговой лавки; внезапно один из них как-то странно осел, набросил себе на спину «черепашью шаль» и, ковыляя на согнутых ногах, удалился. Все это время музыка не переставала играть. Теперь зазвучали бамбуковые флейты; в новой песне были такие слова: «Голоса как нити шелка упруги».
По улицам кружили акробаты, атлеты-тяжеловесы, фокусники, гротескные ряженые. Грохот, треск, гнусавые подвывания рожков. Сухопарый человек без косички, с набеленным лицом, в длинном и узком белом халате, подпоясанном черным шарфом, сидел на низкой скамеечке. Вокруг него расселись три взрослых снежных барса, которых он держал на пестрых тонких поводках. Звери потягивались, скребли по земле когтями. Тут от внезапного крика люди шарахнулись в стороны. И барсы большими прыжками рванули прочь, увлекая за собой человека в белом, не выпустившего поводки. Тот еле-еле удерживался, чтобы не упасть, рот его от страха стал совсем круглым. Перед Тигровой колонной на углу барсы остановились, принюхались и все трое уселись рядком, не пошевелились даже тогда, когда к ним подошли два храбрых мальчугана; потом незаметно сплющили спины и животы, переплели лапы — и превратились в картинку-силуэт, вырезанную из белой в черный горошек бумаги их набеленным хозяином, препоясанным черным шарфом; последний теперь перекосил свой неприятно подвижный рот, одна щека у него подрагивала, и выглядел он как живое воплощение смеха.
Пока акробаты крутились вокруг вертикально укрепленных шестов, жонглеры балансировали, удерживая зубами знамена с колокольчиками [160], вооруженные мечами фокусники сражались в зеркальных выгородках, якобы отрубая друг другу головы и руки, усердно изображали кровожадность, а потом, выйдя к зрителям, раскланивались и собирали монеты, один ловкий паренек в высокой красной шапке сидел в деревянном киоске и неустанно указывал всем проходящим мимо на полированный ларчик, перед которым пела канарейка; по команде хозяина она открывала клювом эту крошечную шкатулку, вынимала из нее и подавала клиенту записочку.
Марионетки танцевали на гладкой доске перед простодушными крестьянами, смешившими горожан своими уродливыми веерами и бамбуковыми зонтами. С неменьшим удовольствием это мужичье толпилось, разинув рты, и возле разукрашенных прилавков, на которых дрессированные мыши и крысы карабкались по выстланным коврами миниатюрным лесенкам, попарно бегали в крутящихся колесах, прыгали сквозь подвешенные на шнурках кольца, ударяли в жестяные гонги.
Дикая сутолока царила на базарах, вокруг специальных огороженных участков; за канатами ограждения стояли глиняные горшочки с проделанными в них прорезями; посередине таких площадок устраивались сверчковые бои, и возбужденные зрители бились об заклад, пытаясь заранее угадать победителя.
В домах и маленьких храмах приносили жертвы и возжигали благовония всем духам, от которых можно было ожидать добра: угрожающе гремели гонги, трещала барабанная дробь: город пыжился, чтобы одним дуновением отогнать от себя злых духов и голодных демонов. Перед всеми дверьми были вывешены длинные красные таблички с отвращающими зло иероглифами, посыльные передавали пожелания счастья — от одной семьи к другой. Нескончаемое, суетливое, необычное движение. В больших «чайных домах» [161]и в борделях даже показывали комедии.
«Братьям» и «сестрам» в тот день дозволялись любые радости и излишества. Во многих домах они участвовали в семейных трапезах; самые предприимчивые садились на открытых местах, перед храмами; около них постепенно скапливались пиалы с белоснежным рисом, чаем, женьшенем, лапшой, всякого рода паштетами; они рассказывали своим слушателям удивительные истории, а иногда и угощали их. Самые молодые и красивые «сестры» щеголяли в дорогих нарядах из разноцветной парчи, подаренных им богатыми горожанами; их лица были великолепно накрашены; они выступали в театральных представлениях, исполняли экзотические танцы, если хотели, посещали «расписные дома», где другие женщины им прислуживали.
Миновал полдень. Владельцы ларьков, жонглеры и уличные торговцы покинули рынки. На площади Цзу, на окраине, где, хотя и в черте городских стен, к домам вплотную придвигался еловый лес, вершину одного из холмов разровняли, превратив в четырехугольную площадку. Именно здесь, возле темных развалин маленького храма, воздвигнутого в память о каком-то давно умершем добродетельном чиновнике, договорились встретиться братья и сестры из «Расколотой Дыни». И вновь загудели трубы, все громче, все настойчивее. Улицы уже опустели, ужасные звуки замирали на ветру: никакого спасения, никакой жалости; город замурован в жесткое кольцо своих каменных стен.
На фоне черного задника из хвойных деревьев разыгрывался необычный спектакль встречи братьев и сестер. Спиной к городу, обратив лицо к деревьям, сидели длинными рядами члены союза; а за ними, выше них — горожане и бесчисленные крестьяне. На плоских крышах тоже теснился народ; да и в окнах, в раскрытых дверях мелькали веера и зонты. Смешанные возгласы, непрерывное жужжание голосов; но над ними, прежде них — черное безмолвие елового бора. И — белые караваны облаков в сером небе.
Земля начала вибрировать. Из-за деревьев показалась длинная цепочка всадников: они приближались галопом, вырастая на глазах, к плоскому холму перед «амфитеатром»; разделились на две группы, устремились навстречу друг другу. Зрители вскоре разглядели, что один из отрядов имел одежду и вооружение императорских знаменных войск: цвета — желтый с красной каймой; во главе — офицер высокого ранга; за ним — копейщики с бамбуковыми копьями и треугольными военными вымпелами. Люди на крышах указывали друг другу на подлинные — с вышитыми леопардами и медведями — нагрудники командиров; кое-кто кричал, что и оружие, и одежды явно были захвачены на поле боя, другие с ликованием отвечали, что и сами воины тоже были захвачены: все они — пленники, взятые в приграничном районе; их дальнейшая судьба чрезвычайно волновала зрителей. Это действительно была плененная императорская рота. Другие всадники носили простую крестьянскую одежду: соломенные шляпы огромных размеров, соломенные же сандалии, серые куртки; вооружены они были как попало — мечами, косами, молотильными цепами. Числом эти всадники раз в десять превосходили маньчжурских солдат. Сперва две группы бесшумно смешались, потом опять разделились, потом — уже с большей решимостью — помчались друг на друга, на скаку выкрикивая проклятия; потом крестьяне внезапно перешли в атаку и погнали своих противников к лесу, который со всех сторон — и позади тоже — был оцеплен другими конными крестьянами. Ряды крестьян рассыпались, разгоряченные всадники метались по всему полю, размахивали мечами, бежали по земле рядом со своими лошадьми, на ходу запрыгивали в седла.
В эту-то пестро-нестройную массу и вклинились пленники-маньчжуры. Теперь с тех мест «амфитеатра», что были отведены сектантам, вскочили двадцать, тридцать, пятьдесят бедно одетых братьев; они, казалось, просили о чем-то погруженного в свои мысли и не слушавшего их Ма Ноу — а потом царей-законодеталей, которые произнесли в ответ пару слов и согласно кивнули. Просившие страстно желали принести себя в жертву, ибо не могли долее удерживать свои души. Они молниеносно подняли волосы на затылок, закрепили их узлом и, пробежав между крестьянами, крепко ухватились за наборные уздечки маньчжурских коней. Опять два отряда смешались, не вступая в сражение, но братья уже рвали из рук маньчжуров их копья; некоторые сектанты-добровольцы сразу были растоптаны конскими копытами и теперь бились в судорогах на земле. Пронзительный многоголосый рев, вырвавшись из окон и с крыш, качнулся над полем, и ему отозвалось эхо со стороны бора; люди махали зонтами, шапками, поясами, шарфами; страшно кричали те, кто в своем возбуждении оступился и упал со ступеней. Женщины визжали, требуя крови врагов. Шум, всегда присущий человеческой массе, уплотнился до смутного гула, который висел над лесом как оглушающий туман.
159
160
161