Ван еще до закрытия ворот в одиночестве покинул город; короб он оставил в харчевне. Была ночь полнолуния. За городскими стенами раскинулась равнина; на белесой, лишенной растительности плоскости даже маленькие холмики отбрасывали резкие тени. У линии горизонта тянулся сосновый бор, луна освещала только верхушки деревьев.
Когда ночной сторож возвестил барабанным боем начало второй стражи, крестьяне, охранявшие Монгольский город, заметили странное мерцание; оно перемещалось вдоль опушки леса. Потом в полосу лунного света ступил человек; трое часовых опознали в нем — по шляпе и блеснувшему мечу — Ван Луня.
Они стали перекрикиваться, показывая на него пальцем — его фигура очень отчетливо выделялась на светлом фоне, — и безумно радовались. Ведь он здесь; он наконец добрался до них. На него можно положиться. «Белый Лотос», выходит, тоже с ними. Кто-то побежал — рассказать о случившемся — в сторожевую башню. Это действительно был Ван Лунь, в одиночестве сидевший у опушки леса, напротив Монгольского города; прошло много времени, прежде чем меч сверкнул еще раз, и Ван нырнул обратно в черную чащу — мгновенно, будто сосновый бор проглотил его.
Когда Ван, которому не спалось, прогулялся по застывшему в мертвой тишине лесу и, ощущая смутное беспокойство, опять повернул в сторону города, он увидел — ибо тонкие стволы не закрывали обзора, — что по дороге вдоль кромки леса скачет всадник, а за ним следуют двое других. Ван в темноте пошел им навстречу, и по одежде всадников понял: один из них был полковником провинциальных войск, а двое других — его слугами. Все трое медленно двигались мимо Монгольского города. Там, где часть дороги, по которой теперь ступали лошади, петляла между деревьями, Ван неожиданно шагнул навстречу сухопарому полковнику с висячими усами и короткой бородкой — и спросил, не соблаговолит ли тот объяснить, как пройти к такому-то селу.
Полковник показал рукой на юго-восток. Ван продолжал идти рядом с гнедым жеребцом; полковник придержал коня и поинтересовался, не нужно ли незнакомцу еще чего-нибудь.
Не отрывая глаз от земли, Ван попросил, чтобы господин младший военачальник приказал слугам на минутку оставить их наедине, и тогда он — Ван — задаст один вопрос.
Всадник спокойно отослал слуг и в темноте наклонился к Вану, чтобы получше его рассмотреть.
Ван спросил, что полковник здесь делает: ведь на весь следующий день и еще несколько часов военные действия приостановлены, и его собеседник, как обладатель шапки с сапфиром, не может этого не знать.
Тут долговязый всадник спрыгнул с коня и пристально посмотрел на человека в огромной соломенной шляпе и соломенной же накидке, которую тот придерживал на груди. А что он сам здесь делает, спросил в свою очередь полковник; и кто рассказал ему о перемирии? Уж не стражник ли он — осажденных?
Ван опять поклонился, сказал: «Да»; и распахнул накидку, так что стал виден висевший на груди меч. Он — друг Ма Ноу, предводителя осажденных; близкий друг.
Полковник взглянул ему в лицо и заговорил очень тихо; «Ты не друг Ма Ноу. Друзья Ма Ноу не имеют мечей».
«Их не имели прежние друзья Ма».
«И с каких это пор чужой воин стал близким другом Ма?»
«С тех пор, как погиб Остров Расколотой Дыни. Я присоединился к ним во время их бегства».
«И что же, у Ма теперь много таких друзей, которые носят мечи?»
«У него вообще осталось немного друзей».
Полковник медленно пошел с Ваном назад по дороге, отдал поводья коня одному из слуг; выйдя из тени, они прислонились к двум сосновым стволам, молча стояли друг против друга. Желтая соломенная накидка Вана сверкала в лунном свете; на поясе очень медлительного и спокойного армейского командира подрагивала золотая парадная сабля.
«Если ты и вправду страж и друг Ма Ноу, то, прошу, расскажи мне о нем — расскажи, как идут дела там в Монгольском городе, что делает и что говорит Ма, кто теперь его доверенные советчики».
«А что, господин младший военачальник с пантерой на нагруднике [168]не считает себя врагом „расколотых дынь“?»
«Меня зовут Хай, я командую кавалерийским полком. Но еще пару месяцев назад я не носил нагрудника с вышитой пантерой. Я был таким же, как ты, был одним из братьев, одним из тех, кто сейчас по ту сторону стены. Из-за моей манеры говорить они называли меня Желтым Колоколом. Ты, может быть, слышал это имя?»
«Нет, не слышал. Большинство тех, кто тебя знал, мертвы. А другие, как и ты, нас покинули».
Желтый Колокол печально улыбнулся, повернул большую голову к стене, по верху которой двигались черные точки — часовые.
«Я ушел не из страха; но об этом я не буду с тобой говорить, потому что ты еще остаешься их братом, остался им в такое скверное время. Я хотел бы услышать от тебя, как дела у Ма Hoy, какие настроения сейчас в городе».
«Говори что хочешь. Ты не собьешь меня с толку. Мы спокойны, неколебимо спокойны».
Желтый Колокол безотчетно и радостно дотронулся до груди Вана: «Вы спокойны, правда? О, как хорошо, как я благодарен тебе, незнакомец, за эти слова! Вы не оплакиваете свою участь, не считаете, что обречены на гибель? Это хорошо. Я ведь прискакал сюда только потому, что надеялся услышать, что-то подобное. Ма Ноу, значит, не упивается ненавистью и ни на кого не гневается…»
«Если ты был нашим братом, то знаешь: судьба против нас бессильна. Ваши войска или кто-то еще не могут причинить нам зла».
«Вы, ясное дело, говорите то же, что прежде. Но чтобы Ма Ноу не гневался! И не противился!»
«Ты опять стал солдатом. Ты не веришь в наши драгоценные принципы».
«Я верил в них раньше. И верю до сих пор. Не смотри на меня так. Я бы не прискакал сюда среди ночи, если бы между Ма и мною уже не было никакой связи. Ма Ноу — убийца „Расколотой Дыни“, в этом я уверен. Я был с ним рядом в те дни, когда он стал убийцей. Ему пришлось бы дольше и загодя готовиться к тому, чтобы сохранить жизнь всем братьям и сестрам, если бы он не дал сбить себя с толку этим сумасшедшим солеварам. Он был высокомерным и тщеславным, носил — в своем духе — боевой лук со стрелами и меч; он вовсе не был „поистине слабым“, не был настоящим братом из чудной „Расколотой Дыни“. Поэтому я и оставил его — ибо нуждался в очищении и мире для моего духа. Но это все не относится к делу».
«Хищный зверь на твоем нагруднике не кажется мирным».
«Как и висящий у тебя на груди меч. И все же мы оба стоим сейчас на краю этой равнины и смотрим на залитый лунным светом Монгольский город — отнюдь не с враждебными чувствами. Я — сам по себе — не изменился. Но Желтый Колокол звучит теперь в иной, чем прежде, тональности».
«Похоже, что так. Но, похоже, и песня у тебя уже не прежняя».
«Желтый Колокол видел пожар в монастыре: сестры тогда заперлись в кумирнях и сгорели живьем; братьям отрубали головы и кисти рук. Невозможно подготовиться к смерти за одну ночь, ни даже за один год; я думаю, для этого потребна долгая жизнь. А вся наша молодая поросль была скошена напрасно: тонкие, глубоко чувствующие, сильные братья и сестры лишились своих д у хов, лишились таким образом — я все время об этом думаю, я не в силах избавиться от подобных мыслей, — будто их умертвили случайно; именно случайно и именно умертвили, как если бы я здесь и сейчас был неожиданно умерщвлен тобою — только потому, что ты носишь меч без ножен, и я не успел бы бросить поводья и выхватить клинок. Через такую смерть они ничего не обрели. Но я теперь ношу с собой саблю».
«Зачем? Против кого? Твоя сабелька смехотворна. Ты мог бы оставить ее в сундуке с фамильными реликвиями, куда в свое время положил. Ни один из ваших не обнажит клинка, пока я тут. Не улыбайся: говорю тебе, все так и будет. Против кого хочешь ты употребить свою сабельку?» Ван схватился за ножны.
«Не против Ма Ноу, вопреки тому, что ты думаешь. Он-то и сам вскоре умрет — случайно. И Лян Ли тоже. Горе мне!»
«Против кого же тогда человек с пантерой на нагруднике обратит свою саблю?»
168