Все это создавало ему дурную славу, следствия которой — в совокупности с некоторыми более серьезными обстоятельствами — позже тяжко сказались на его судьбе.
В провинции Ганьсу жили китайские племена, придерживавшиеся магометанской веры, — своенравные и непокорные. Они называли себя саларами, потому что носили белые тюрбаны, но между ними не было единства; их усмирили силой.
С той поры все, что находилось в какой-то связи или родстве с ними, подлежало выявлению, запрету, искоренению — хотя вождь мятежников, как и его приверженцы, давно умер. Почва, правда, уже снова колебалась, ибо ее топтали члены тайных союзов, заговорщики, ненавидевшие воинственного императора и чуждую им маньчжурскую династию, но в Запретном Пурпурном городе [41]никто не обращал внимания на этот подспудный гул, которому лишь позднее предстояло усилиться, смешавшись со свистом стрел, жиканьем кривых сабель, зловещим пением красно-белых языков пламени, треском и грохотом обваливающихся крыш.
В Цзинани среди других мусульман жила и семья некоего Су. Он производил фитили для светильников, был уважаемым, достойным человеком и даже получил первую ученую степень. Дом Су находился на улице Единорога, наискосок от пристанища Ван Луня, и Ван высоко ценил этого умного, хотя и слишком самоуверенного соседа.
Однако даотаю [42]Цзинаньфу доложили, что Су Гоу — дядя того самого человека, который был виновником давних беспорядков в Ганьсу. Сыщики схватили поставщика фитилей и вместе с обоими сыновьями доставили в городскую тюрьму, где его ежедневно допрашивали с применением пыток.
Он томился в тюрьме уже больше трех недель, когда Ван в своей гостинице впервые услышал об этом. Узнав новость, Ван похолодел от ужаса. Вспоминая серьезного, доброжелательного Су Гоу, он вновь и вновь переспрашивал: «Как же это? Почему?» — и не мог успокоиться, пока наконец не поверил, что Су Гоу с сыновьями действительно сидит в тюрьме, где подвергается пыткам. И все только потому, что его племянником был тот самый бунтовщик, который когда-то в Ганьсу первым стал зачитывать вслух речения из какой-то старой книги!
Каждый день в полдень Ван встречался в гостинице с двумя своими приятелями и тремя нищими, чтобы обсудить с ними, чем тут можно помочь. Он привычным жестом подносил к лицу руки, потом встряхивал их и говорил: «Су Гоу — славный человек. Его друзей и родственников здесь не сыскать, их давно обезглавили палачи. И все же Су Гоу не должен оставаться в тюрьме».
Одноглазый нищий однажды рассказал то, что услышал в ямэне [43] даотая:через три или четыре дня из Гуаньбинфу должен приехать судья провинции, который окончательно решит участь семьи Су. Ван стал взволнованно расспрашивать, кто именно это сказал, много ли людей в курсе дела, ведутся ли уже приготовления к встрече нэтая [44]и сколько у него сопровождающих. Когда Ван услышал, что нэтай— старик, посланный специально для этого разбирательства и здесь пока никому не известный, его узкие глазки сверкнули насмешливым огнем, он ухмыльнулся, а потом и загоготал так, что со стола посыпались палочки для еды и пять его собеседников тоже начали смеяться, толкая друг друга локтями и мелодично вплетая свои голоса в общий хор. Потом головы сдвинулись, последовал быстрый обмен мнениями, часто прерываемый гневными выкриками Вана. И все разошлись.
Через два дня посыльные ямэняЦзинаньфу — а от них и весь город — узнали, что назавтра (то есть раньше, чем его ожидали) прибудет нэтай,дабы завершить некий важный с политической точки зрения процесс
Ван Лунь с двадцатью наскоро навербованными оборванцами привел в полную негодность три моста, по которым должен был проехать судейский чиновник, в знакомом ломбарде (хозяин которого хорошо поживился благодаря ему и Доу Цзэню) одолжил для себя и для своих сообщников богатую одежду и в назначенный день въехал в прославленный город через те самые ворота, через которые несколько месяцев назад входил пешком, один, улыбаясь и доверчиво приветствуя тучных охранников, как будто просто возвращался из пригородного чайного павильона, в котором любят встречаться поэты и юноши из благородных семейств.
Теперь, в это жаркое утро восьмого месяца, о его прибытии возвещали внушающие почтение звуки гонга. Два брата-мошенника с алебардами на плечах возглавляли процессию, неловко трясясь на хилых гнедых клячах. За ними следовали два хмурых подростка, сосредоточенно ударявшие в гонг, и четыре свитских чиновника с лакированными опознавательными знаками, указывающими на звание судьи. И, наконец, в голубом паланкине с задернутыми занавесками мерно покачивался благообразный старец с седой бородой, которая двумя густыми прядями спадала на черное шелковое одеяние, почти закрывая удивительной красоты нагрудник с вышитым на нем серебряным фазаном: сам Ван Лунь. Круглую черную шапку мандарина украшал сапфир [45].
Небольшой воинский отряд замыкал шествие: солдаты из армии провинции, зеленознаменники [46]. Так двигался Ван через площади и кишащие народом рынки, по местам своих былых приключений, — между двумя шеренгами заворожено глазевших на него горожан; ворота ямэнябыли распахнуты настежь.
Нэтайоставался в управе только полдня. Он решил не выносить самостоятельно приговор политическим преступникам из семьи Су, а забрать их с собой в Гуаньбин и там дожидаться ответа императора на его — нэтая —отчет о расследовании.
Даже не переночевав, обладатель шапки с «белым прозрачным шариком» ближе к вечеру покинул взбудораженный город; на телеге, которую конвоировали солдаты из его свиты, стояла узкая деревянная клетка; в ней сидели Су и два его сына, закованные в общие шейные колодки [47].
Вечером следующего дня в город прибыли посыльные подлинного нэтая,которые первым делом передали в ямэньжалобу судьи на плохое состояние пригородных дорог и на халатность полиции. Чудовищная новость, быстро распространившись, повергла в ужас всех горожан.
Кому-то, выходит, вздумалось поиграть, прикрывшись именем самого высокопоставленного в провинции судейского чиновника. Даотайвкупе со своими помощниками пребывал в растерянности; местным магометанам грозила повальная расправа — ведь преступники наверняка происходили из их кругов. Были основания думать, что император на многие годы вперед лишит всех жителей провинившегося города права участвовать в государственных экзаменах.
Что касается Вана, то он, как и его сообщники, в первом же горном ущелье сбросил с себя маскарадные одеяния. Су Гоу и его сыновья, уже считавшие свою смерть неминуемой, братски с ним обнялись; но как ни велика была их радость, она не выражалась в громких словах: все трое слишком измучились, побывав в руках палачей.
На следующий день Ван вернулся в город, к Доу Цзэню, с которым только теперь поделился своей тайной.
Настоящий нэтайзадержался в Цзинани еще на пять дней и все это время занимался расследованием дерзкого преступления. В первую же ночь после того, как он наконец уехал, бонзу и его помощника разбудил робкий стук. В комнату проскользнула законная жена Су Гоу; она заплакала, прикрыв лицо уголком белого покрывала, и, не зная, с чего начать, беспомощно опустилась на пол. По ее словам, Су Гоу, раздобыв оружие, вместе с сыновьями вернулся домой; прятаться он не желает и грозится убить всякого, кто посмеет силой вторгнуться в его дом, — убить, если понадобится, с помощью сыновей и единоверцев. Женщина умоляла бонзу и Ван Луня как-то убедить ее мужа, что ему и обоим мальчикам лучше укрыться в горах.
Женщина осталась у бонзы, а Ван побежал в дом Су. Он нашел своего соседа окрепшим, спокойным, по-прежнему исполненным достоинства, но вместе с тем и ожесточившимся. Су Гоу объяснил, что он, конечно, покинет и город, и даже родной округ, но прежде хотел бы без спешки распродать свое имущество, выплатить долги, посоветоваться с муллой о том, какое место выбрать для нового жилища. Ван, недоуменно пожав плечами, предложил, что возьмет на себя и продажу имущества, и урегулирование отношений с кредиторами, и даже разговор с мусульманским вероучителем. Однако Су Гоу наотрез отказался воспользоваться его услугами.
45
46
47