А Эльвира между тем уже опять беззвучно плакала, не находя даже сил на то, чтобы дальше спорить с матерью. Слезы были близко, а силы для спора не подтянулись из резерва. Но мать с дочерью еще поговорят на больную тему не раз, еще наспорятся яро и непримиримо, хотя насчет истинной причины давнего развода Алевтина Никаноровна нимало не ошиблась — это парень один подгадил, из-за которого Элька еще в школе с ума сходила, после пути их разошлись, а встреча вышла случайной, однако безумной. Но Эльвира имела одно счастливое свойство характера — она умела так ловко обманывать себя, что потом даже во внутренние монологи не допускалось преданное забвению, будто списанный и уничтоженный по акту документ.
— Да ладно, кончай реветь, — сказала Алевтина Никаноровна примирительно, — сколько можно, все у нас не как у людей, надо радоваться, а мы ссоримся да ревем. Ты ж и меня пойми, меня вовсе, как какую-то прокаженную, даже издали продемонстрировать не пожелали. Она небось думает, ну как же, у такой изысканной мамзели и такая мужеподобная, грубая, неотесанная бабка! Ох, эта молодежь, все мнит себя умней да красивше нас, а того не возьмет в толк, что дурак рождает дурака, урод — урода. Кандидаты наук, а простой закон природы не понимают…
Но если я тебе обидное сказала, так прости и учти, что я ведь и себя в образцы добродетели не зачисляю, чего уж, тоже отцу твоему Николе рога наставляла, прости господи, и не раз, если на то пошло…
И Эльвира плакать перестала, оценив материно откровение по достоинству. Мать, кажется, впервые высказалась в таком духе, и оно, конечно, слегка царапнуло по сердцу запоздалой обидой за покойного отца, но именно слегка и молниеносно.
Разумеется, дочь в общих чертах еще в детстве догадалась про озорства матери, потому что тоже была ребенком не по годам развитым да проницательным, кроме того, многое происходило тогда, когда она уж большенькая была, и происходило довольно шумно со сценами и даже небольшими драками, после которых отец не однажды ходил в сарайку вешаться понарошку, а теща Матрена его не понарошку спасала…
Но Эльвира про это разговор никогда не заводила не столько по причине деликатности, сколько из-за банального равнодушия. Наплевать ей было на родительские взаимоотношения даже в детстве, ибо на количестве сладостей, гостинцев и взлетов ремня это никак не отражалось…
Эльвира плакать перестала, высморкалась, утерлась да и стала доставать из объемистой сумки свадебные объедки, сиречь «гостинцы» — куски богатого торта, очень дорогую колбасу, а также нечто совершенно чуждое такому комплекту, однако по-своему трогательное — пирог с капустой.
— Колбасу-то мы, может, до дому довезем, это ведь, кажется, твоя колбаса, которая даже в Москве — дефицит, — стала вслух размышлять бабушка, — а остальное? И охота тебе было переть, лично я ни крошки сегодня в рот не возьму, вчера в кабаке весь вечер пировала, теперь кишки неделю будут болеть, дорвалась, старая дура, за свои же деньги…
— Да ты что, мама, это ж московские торты, у нас такие не делают!
— И эта туда же, заразилась, видать… Да плевала я на все столичные штучки, не пробовала и не буду — из принципа!
— Но пирог-то, мама! Его сватья сама пекла. Сама и мне в сумку затолкала, бабушке, говорит, бабушки, говорит, любят домашнюю стряпню!
— Ишь ты! Неужели знает слово «стряпня»? — Алевтина Никаноровна отщипнула крошечный кусочек теста, кинула в рот. — Ладно, коли не врешь, пирога поем. Несколько позже. А пока — в холодильник… И дай бог здоровья твоей сватье. И моей… И за что только мы им подкинули наказание…
Эльвира с аппетитом поела принесенных самой же объедков, попила чайку — видать, ей, бедняжке, тоже в последние дни не до регулярного питания было.
— Домой, мам, увы, только завтра утром. Может, нам пока по Москве?..
— Мне хватило. А ты прошвырнись. Твое дело молодое. Вдруг тоже москвича подцепишь. Только из очереди к мавзолею не бери. От тех толку не будет. Впрочем, там и не москвичи.
— Прошвырнусь. Может — и впрямь. А из очереди в ГУМе брать?
— Вообще из очередей не бери. Лучше уж негра посреди улицы поймай, тот хоть может наследным принцем оказаться…
— Хорошо, что предупредила, — откликнулась уже почти из-за двери дочь — и только ее видели.
Дочь ушла, но почти тотчас появилась «горнишная», уже как бы добрая знакомая Алевтины Никаноровны, и они непринужденно проболтали часа два. Девушка вернулась после выходных дней, и ей были интересны бабулины новости, она слушала, боясь пропустить даже слово.
Когда бабушка закончила свой рассказ, который в ее исполнении звучал уже скорее комично, а ничуть не трагично, горничная прокомментировала его кратко и безапелляционно: