— Но мамочка!.. — еще вырвалось напоследок у Эльвиры.
— Сказала — прекрати! — Алевтина Никаноровна изобразила лицом сердитость, хотя на самом деле не видела, на кого б ей сердиться в такой момент, разве что на докторицу — да пес с ней!
— Бери пример с меня, — продолжила бабушка уже как бы покровительственно, — видишь — я совершенно спокойна. В истерике не бьюсь, к шарлатанам не бегу. И ты не поднимай волну. Что толку. И мы обе прекрасно понимаем — нет никакого смысла продлевать бесконечно эту тягомотину. Освобожу тебе жизненное пространство, будешь одна, с «дачей», с трехкомнатной в центре, без «в/п»… заживешь!
— Мама!
— Да все, все, доченька, покончим с этим, лучше поговорим спокойно о делах, ведь, как-никак, мать-старуху похоронить забота не шуточная, а кроме того… Словом, если ты готова к разговору, то — давай, а — нет, так я спать пойду, набегалась по этажам, устала, честно сказать, смертельно…
— Ну и отдохни… После уж…
Алевтина Никаноровна не спеша удалилась в свою комнату. И действительно легла спать. И вскоре захрапела. И Билька рядом с ней захрапел. Оба они, становясь старше, храпели все громче и громче, раньше — только лежа на спине, теперь — в любом положении, так что даже Эльвира из-за них порой к утру не высыпалась.
А когда Алевтина Никаноровна часа через два отдохнула и захотела чайку, Эльвира тоже вполне успокоилась и к разговору приготовилась.
— В общем так, мама, — заговорила она деловито, — не будем раньше времени паниковать.
— Никогда не будем паниковать.
— Хорошо, никогда не будем. И не будем раньше времени планировать похороны. Подождем хотя бы результатов анализов. Сама знаешь, чего стоят наши лейб-лекаришки, да еще в юбках, им бы только возле мэрии митинговать. Короче, я решила: если диагноз подтвердится — ни в какую Австралию я не поеду. Тебя не брошу. Австралия, в конце концов, не уплывет. Словом, я сделаю все, что подобает и как подобает. И «старуху похоронить», как ты сама выразилась, сумею достойно, ничего хитрого нет, только деньги гони… Ты красную звезду на памятник случайно не потребуешь?
— Боже упаси, пусть будет крестик, как у мамы. Как у всех. С мамой меня и положишь. А под звездами пусть Преображенские гниют. Хотя они уже давно сгнили, наверное…
— Стоп, стоп, стоп! — замахала руками дочь, как режиссер-постановщик на съемках художественного фильма. — Мы ж договорились — не будем!
— А я и забыла, — улыбнулась мать виноватой, очень редкой для нее улыбкой.
— Да я сама забыла, — ответно улыбнулась дочь, но сразу вновь стала серьезной, — однако надо, в конце концов, заняться приватизацией квартиры. Сколько можно затягивать. С понедельника — займусь. Говорят, долгая волокита, но в любом случае не избежать…
Помолчали, сосредоточенно прихлебывая из кружек, но к любимому печенью не притрагиваясь.
— Мам…
— Что?
— Сволочь я…
— Да нет, это я — сволочь. А ты уж — из-за меня. А мне не на кого свалить, моя мать, я ж понимаю, была в тысячу раз лучше.
— Тогда жизнь — сволочь.
— Она всегда сволочь. Но у каждого все же есть выбор… Я жила неправильно. В основном…
— Если в основном — наоборот. Не убила, не украла, а прочее…
— Прочее, может, еще важней, дочка…
А на следующей неделе выяснилось, что ошиблась дипломированная целительница — нет никакого рака у Алевтины Никаноровны. Каково, а?!..
Эльвира, узнав про такой поворот, дико обрадовалась. Хотя и не знала, чему больше — тому, что мать еще поживет, или тому, что полет в Австралию не откладывается в связи с печальными обстоятельствами.
Алевтина Никаноровна тоже радости не скрывала, она на некоторое, хотя и непродолжительное время даже почувствовала некий новый вкус к жизни.
Еще Эльвира сказала ей, когда радостное возбуждение слегка улеглось:
— Я всегда знала, мама, что ты у меня не из слабаков, что «железная леди» ты у меня. Но чтоб до такой степени… Несгибаемая ты моя женщина некрасовская…
— Я и сама не знала, как оно будет. Думала, конечно, о смерти много, планировала, конечно, надеялась, что смогу как-нибудь, не теряя достоинства… А впрямь, видать, время приходит. Видать, впрямь есть в мире высшая справедливость, или это твой бог так устраивает. Когда я девчонкой впервые увидела смерть, жутко сделалось, не передать. Когда сказали, что никому не миновать — того пуще. Но вот стала старухой, накопила «впечатлений» по ноздри, и все мне — до лампочки. Хотя боли и голода по сей день боюсь. Нет ничего в мире страшнее, чем голод и боль. Твое счастье, что ты не знала голода, но зато и не понять тебе, что оно такое… Еще беспомощной боюсь стать. Когда подумаю, что кому-то придется дерьмо мое прибирать, меня обихаживать — врагу не пожелаю. Но самой себя жизни лишить — ни за что! Хотя в бога не верю, но, можешь смеяться, в такое что-то, которое все знает и обо всех судит… Нет, оно никого ни за что не наказывает, но, если знаешь, что ты всегда на виду… В общем, не знаю. Может — глупость все. Навыдумывала бабушка маразмов…