А когда этот следующий раз наступал, Эльвира находила могилу в том состоянии, в каком она ее оставила, не считая, разумеется, опавших сосновых иголок, а также пыли, производимой арамильской промышленностью и транспортом, потому что вдова после Эльвиры даже притронуться не смела к усыпальнице.
Впрочем, вряд ли эта женщина очень долго страдала после потери мужа и суровой отповеди главной дочери, потому что вскоре у нее появился очередной дедушка, большой любитель садоводства и строительства дачных домиков, кроме того, он вполне заменил девочкам отца, так как даже внешне удивительно походил на него и был примерно ласков с ними, хотя сам, по слухам, имел где-то внуков, но видеться с ними потребности, как видно, не испытывал.
Обо всем этом Эльвире чуть позже рассказывали ее юные сестры, которые, взрослея, научились самостоятельно путешествовать на рейсовых автобусах, а также и попутками не брезговали. Они научились самостоятельно путешествовать и одно время зачастили было к старшей сестре в гости, и ей, спустя некоторое время, пришлось их довольно прямолинейно отвадить — возможно, она так бы не поступила, да уж больно Софочку они бесили, а намеков не понимали, чувства меры не имели и великодушие воспринимали как нечто единственно возможное во взаимоотношениях людей, тем более близких родственников.
И они исчезли сразу и навсегда, исчезли вежливо и предельно тактично, чтоб никогда больше не встречаться со злобной теткой и с ее еще более злющей дочкой, которые по чистому недоразумению приходятся им сестрой и племянницей.
И с тех пор Эльвира ничего про них не знает. Конечно, вспоминая сестер, она испытывает некоторое моральное неудобство. Но находит себе оправдание достаточно легко: «Да, разумеется, надо бы жить как-то по-другому, как-то более по-человечески. Но не я же таким образом устроила этот мир, не мне его исправлять».
Эльвира от всех прежних мыслей отмахнулась, достала из сумочки заветное фото. На фотографии был запечатлен ее беспредельно любимый «кенгуреночек», бесценный Кирюша. Правда, любовь эта была заочной и безответной, но начинающая бабушка гнала все сомнения прочь — вот она прилетит, и все незамедлительно встанет на свои места, должно встать. Недаром же она предварительно тренировалась на чужих детках вплоть до цыганят. Кстати, осознание того, что она именно «тренируется», здорово укрепляло дух в трудные моменты…
Когда самолет сел в Домодедово, стало вообще не до размышлений и воспоминаний, потому что далее последовал спешный и суматошный бросок в Шереметьево — экспедиция, мол, так замечательно спланирована и согласована, что ни малейшей заминки в Москве быть не должно. Однако тут и выяснилось, что в программу вкрался досадный сбой и придется немножко потерпеть.
И мурыжили Эльвиру в столице опять поднадоевшей Родины трое суток. Как некогда Софочка мурыжила бабушку примерно в этой же местности. Хорошо, что хоть за счет авиафирмы кормили и давали кров. А то уж Эльвира испугалась было, что придется распрощаться с американской «сотней», подаренной бывшим мужем, а прощаться очень не хотелось, потому что Мишка абсолютно прав — как оно там пойдет, Бог весть…
Наконец — все. Баул — на тележку, сумку — через плечо, прощай, Родина! И ты, мальчик-пограничник строгий, прощай! И ты, таможня…
А вы, девушка, здрасьте, и другие все — здрасьте, и ты, «эконом-класс»…
А люди-то какие в самолете, а воздух! Нет, не может того быть, чтобы самолет так тщательно проветрили, невозможно это; разумеется, остались в нем и атомы, и целые молекулы немыслимо далеких, сказочных стран, иначе откуда этот явственный аромат свободного мира — в самолете до Парижа, ей-Богу, пахло так же, только слабее, что и понятно — где Париж, а где Сингапур!
А ты, нищая Россия, когда пропитаешься этим ароматом? Или — никогда? Нет, не права ты, мамочка, что весь мир — провинция. Провинция там, где воняет зипунами, армяками и онучами, хотя ни то, ни другое, ни третье сто лет никто не носит, а любая альпийская деревня — уже совсем иной мир, мир холодного невозмутимого равнодушия, трезвого любезного расчета и бесподобной вежливости, изумительно пластичной и ни к чему, кроме опять же вежливости, не обязывающей, будто жвачка «Винтер фреш»…