Выбрать главу

Тетушка Марина удивилась неожиданному появлению племянницы.

Она удивилась еще больше, когда племянница, не дослушав ее суровой критики последнего романа Ремарка, попросила ключи.

Ключи нужны были Ирине Викторовне, ключи, — французский плоский и обычный — круглый, а больше ничего: ни критика Ремарка, ни Эрих Мария Ремарк; ни убеждения тетушки Марины, ни ее скорбь и благородство — ничего, кроме вот этих ключей!

Неловкости, угрызений совести, стыда перед тетушкой и упреков самой себе было тут, конечно, у Ирины Викторовны без конца и без края. Страхов — не оберешься!

Но в том-то и дело, что однажды ей уже довелось перешагнуть через край, это когда она втиснулась в бордовый «Москвич» Никандрова и переболела в нем стенокардическими и всеми другими болями. Поэтому теперь, как только ей становилось неловко или больно, она торопилась восстановить в памяти, во всей своей нервной системе ту первую и самую сильную неловкость, тот первый и самый большой страх и то, что уже было — тотчас заглушало в ней все, что есть и даже, казалось ей, способно будет заглушить все, что случится с нею в том же роде когда-нибудь в будущем.

Затем Ирина Викторовна — наконец-то! — стала чувствовать, как ее жизнь достигает апогея. Совершенно отчетливое чувство! Ей даже страшно бывало: ведь «все» могло и не произойти, и тогда она жила бы, как жила до сих пор — вот ужас-то! Оказывается, она годами шла в полнейшей тьме, но не догадывалась об этом, а когда достигла света и оглянулась назад, тогда эта тьма и представилась ей!

Они удивлялась тому, что это ее новое чувство и новое состояние были настолько новыми, что не поддавались не только мысли, но даже и памяти — через час-другой после того, как Ирина Викторовна уходила с жилплощади тетушки Марины, она уже никак не могла вспомнить, что же там было с нею? Нет, ни о чем она не помнила и только обо всем догадывалась... Догадывалась, что в первую их встречу с Никандровым они были в комнате Марины просто так, неподвижно и молча, а во вторую Никандров сначала вышел в кухню и долго, и тоже молча, стоял там и смотрел в занавешенное окно. И еще, и еще догадки, воспоминания...

И ведь это было с нею не совсем впервые, что-то похожее происходило, когда она приехала к Мансурову на Курилы.

«Вообще-то, — думала она, — я, наверное, очень неинтересная женщина, если не помню ничего, что происходит со мной сейчас, и только обо всем догадываюсь?» — но и это соображение ее ничуть не смущало: «Вообще — это ведь как об стенку горох, честное слово! Тем чудеснее все, что происходит со мной сейчас, на фоне этого безликого вообще!»

Вот уж чего она никогда не ожидала от себя! Если бы кто-то сказал ей, будто наступит такая жизнь, когда у нее ие хватит воображения, чтобы прибавить к действительности еще что-нибудь? Разве она поверила бы?

Но теперь ее воображение ушло от нее в долгосрочный отпуск, неизвестно было, когда оно вернется и вернется ли когда-нибудь.

Воображения у нее всегда было так много, что теперь она чувствовала непривычный и незнакомый вакуум в самой себе, и, должно быть, именно от этого кружилась голова, пошатывало, походка становилась легкой. А ведь она до сих пор была уверена, что легкости можно достигнуть как раз другим путем: о чем-нибудь мечтая, воображая что-нибудь далеко не реальное.

Воображения у нее всегда было много, но она никогда, ни разу в жизни, даже в те времена, когда происходило, а затем и «произошло все», не мечтала о том, как это когда-нибудь случится, как все это будет. Ни разу не вообразила она ни комнату тетушки Марины, ни какую-то другую комнату. И теперь Ирина Викторовна была убеждена, что, никогда не позволив забежать воображению вперед, она уберегла этим нынешнюю реальность и вот сполна пожинает ее плоды.

Она гордилась собою.

Тем более что все это, все, что было, — она с самого начала сделала своими собственными руками. Следовательно, она знала, что делала, и даже знала, что нужно, а чего совсем не нужно было делать. А точное знание — это что? Это истина, подлинная и неопровержимая!

И вот теперь-то оно и существовало — ее истинное настоящее и было превыше мыслей о нем.

В наше-то время! Мыслимо ли? Да и возможно ли такое?

Оказывается — возможно, Ирине Викторовне стало даже казаться, будто она вступила совсем в иную жизнь, на другую очень отдаленную планету, но это ее тоже ничуть не удивляло, а удивляло другое: чрезмерное сходство двух планет — той и этой.

Было бы правильнее, если бы на этой, нынешней планете люди меньше толкали ее в автобусах, особенно когда было жарко; тем более в те дни, когда она бывала на жилплощади тетушки Марины; если бы звонок, возвещавший конец рабочего дня в НИИ-9, звонил не в шесть, а в четыре часа, если бы неделя состояла только из понедельников и пятниц, если бы Мансуров-Курильский приобрел какие-то новые служебные обязанности, которые заставили бы его надолго отъезжать в командировки, и если бы он, такой занятый и незаметный, благодаря своей занятости и незаметности и вовсе исчез куда-нибудь на какое-нибудь время. Она ведь никогда не желала Мансурову-Курильскому ничего плохого и знала, что никогда не пожелает, кроме того, что желала нынче, но в этом ничуть не винила себя: не от нее зависит такое существование Мансурова-Курильского, при котором его совсем не стало рядом с нею. Кто виноват, когда чего-нибудь не становится на свете? Никто не виноват. Не стало, и все.