И отвечать за последствия судьба тоже не будет...
— Нюрок? — спросила Ирина Викторовна на работе.
— Ась?
Но больше Ирина Викторовна ничего не спросила, она глядела в окно, на старый тополь, который стоял во дворе НИИ-9.
Помолчали, Ирина Викторовна стала догадываться: о чем сейчас может догадываться Нюрок?
«Да ни о чем! — ответила она самой себе. — Ничего же не произошло? Совершенно ничего, о чем кто-то может догадаться?»
«...все произошло...» — тут же сказала она самой себе.
Конечно, Нюрок ждала хотя бы краткой, в общих чертах, информации о том, как прошел новогодний вечер у Канунниковых: кто в чем был, как выглядела Леночка, вообще кто как выглядел, какие там были сказаны интересные слова...
И вскоре Ирина Викторовна почувствовала себя разоблаченной под тем взглядом, который Нюрок и раз, и другой бросила как бы мимо нее...
«Да-да, случилось, — подтвердила она тревожную догадку приятельницы, — только... подожди. Не сейчас. Потом». Она хотела и еще продолжить эту безмолвную фразу: «...потом, когда-нибудь!», но не успела, потому что Нюрок уже опустила глаза, и «когда-нибудь» повисло в воздухе, не увиденное и непонятое, а «потом» приобрело силу твердой договоренности между ними, силу обещания и необходимости...
Ирина Викторовна стала противиться этому, стала доказывать себе, что «потом» — это вовсе не сейчас, не сегодня, и даже не завтра, что оно как раз и есть «когда-нибудь», и в это время в комнату вошел Василий Никандрович:
— Девочки! — сказал он и запустил руку в свои седеющие волосы, сосредоточиваясь на том деле, ради которого он пришел в информацию. Он постоял так, в этой мальчишеской позе, высокий и стройный, хотя и несколько тяжеловатый, особенно в плечах, — плечи были у него мужицкие, костистые и торчали из костюмов любого покроя.
Когда-то давно, точно Ирина Викторовна и не помнит когда, она поняла, что Никандров к ней благоволит. Очень. Может быть, это было то, что называется «положить глаз».
И хотя она это знала точно, это ничуть не проясняло положения дел: мало ли что «положил глаз», а для чего? И на нее ли одну? Серьезно или просто так? Положенные на себя глаза Ирина Викторовна могла бы перечислять довольно долго, ну и что? Что из этого? Ничего из этого!..
— Здравствуйте, Василий Никандрович! С наступившим вас! — ответили ему в несколько голосов сразу, и он решил, что, наверное, не совсем удобно вот так, сразу же, обращаться по делу к приветливым женщинам, а спросил сначала:
— Чем будем заниматься? Может, отуречным рассолом?
— Ну вот еще! Как это можно? Если уж вы не занимаетесь рассолом, так мы и подавно! Мы женщины скромные, нам и в голову не приходит никакой рассол!
— Да? — спросил Никандров. — Старый год проводили, новый — встретили, последствий никаких? Очень странно! Как вы-то думаете, Ирочка? — И тут он взял стул, придвинул его к столу Ирины Викторовны и сел почти вплотную к ней.
— Тогда вот что, скромницы, тогда мне нужно... — и стал объяснять Ирине Викторовне, что ему нужно: самые — самые! — полные сведения о последних конструктивных разработках универсального станка такого-то типа.
Она знала, что, как всегда, он ставит перед ней задачу четко и толково, что спустя день, а то и час — не прибежит снова как ошалелый, с выпученными глазами: «А вот еще что забыл сказать: мне, кроме всего, нужны еще сведения о...», тем более не сделает удивленного лица: «Да разве я вам об этом не говорил? Да разве в моей заявке это сказано недостаточно ясно?» С Никандровым так не бывало и никогда не будет, она знала, что все без исключения слова, с которыми он к ней обращается устно и письменно, изложив суть дела на стандартном бланке-заявке, все его слова — толковые, продуманные и отчетливые, в общем, такие же, как и он сам, но теперь она ничуть не понимала его... Она была поражена тем, что этот человек — вот этот! — имеет какое-то отношение к тому, что произошло с ней в новогодний вечер у Канунниковых, к тому роковому мгновению, в которое «произошло все», и теперь она ненавидела его за это, за грубое, беззастенчивое вмешательство в ее жизнь, во все то, чем была она — Мансурова Ирина Викторовна! Она согласно кивала ему головой, почти отвернувшись от него в сторону, почти закрыв глаза, чтобы не видеть его, и думая о том, что самое правильное сейчас — это встать, сказаться больной и уйти. Она, кажется, действительно заболела... Между тем Никандров говорил с ней долго и подробно, делая на стандартном бланке-заявке еще и еще какие-то пометки красным фломастером, объясняя, что больше всего ему интересна теоретическая часть вопроса, еще что-то подчеркивая фломастерами, интонацией своего голоса — чуть прерывистого и напряженного, — выражением лица, от которого она хотела отвернуться совсем и все-таки видела немолодую его розоватость — и выражение упорства и напряженности. Его обычные шутливость и непосредственность потому, должно быть, и производили впечатление на окружающих, потому и нравились, что они исходили от человека не шутливого, не от болтуна и не от рубахи-парня, а от работника, непрерывно думающего над чем-то своим, над каким-то подтекстом, над какой-то одному ему известной задачей... Нынче его напряжение действовало на Ирину Викторовну особенно, наверное, потому, что она и сама-то тоже до крайности была напряжена. Она отметила, что не замечает в себе того чувства, которое можно было бы назвать чувством любви или хотя бы чувством увлечения, которое память могла бы подсказать ей из ее далекого девичьего прошлого, из романов, которые она во множестве прочла в свое время, — ничего, ничего, только напряжение, почти механическое, как бы материальное, которое испытывают, скорее всего, машины, перед тем как что-то какие-то детали и узлы — разрушатся в них от чрезмерной нагрузки, от неправильной, безграмотной эксплуатации и отсутствия нормального режима работы и ухода...