— Господин полковник! Почему вы сняли погоны? — спросил Майер.
Кинель косо взглянул на тоненькую фигуру воспитанника и немного сконфуженно произнес:
— Я старый солдат… Я очень люблю молодежь и свое дело… Комиссар мне предложил остаться ротным командиром при военном училище…
— И вы?.. — почти с ужасом сказал Майер.
— Как видите! — и полковник вдруг быстро заговорил: — Поймите, кадеты! Большевики не звери, они взяли власть несколько месяцев тому назад… Хорошо-с… отняли у помещиков землю, отняли у фабрикантов заводы — хорошо-с, отняли у Керенского власть… хорошос… рабочие и солдаты ими довольны… Большевикам нужны военные и штатские специалисты… нужно восстанавливать из разрухи страну…
— Вы изменили корпусу! — с отвращением проговорил Майер, но его остановил вошедший Васильчиков.
— Замолчите, тоняга, — сказал он.
— Мерзость, — побледнев, крикнул Майер и быстро вышел из класса.
— А ты? — спросил Васильчиков Петровского.
Петровский посмотрел на товарища.
— Я согласен с Майером, — и он тоже сделал несколько шагов к двери.
— Поймите, — сказал Кинель Васильчикову, — поймите… Я стар… но я вижу, что война гибельна… я вижу, что ни генералу Алексееву, ни другим южанам не спасти родины… Я хочу мира России… и я люблю молодость… Очень люблю… Большевики правы, и чтобы Вильгельм не был в Зимнем дворце, нужен мир… Вот что я думаю…
— Да… пожалуй, так, — с ласковой улыбкой сказал Васильчиков и пожал руку полковника.
А вечером Васильчиков, выполняя последнюю традицию корпуса, шел впереди шести корнетов и десяти тоняг (все кадеты были в кальсонах и мундирах) и нес в руках подушку, на которой покоился мундир и погоны. Два пистолета шли с боков и держали свечи. Корнеты пели наспех сочиненную песенку на мотив «Звериады» (любимой кадетами песни, к которой каждое поколение корпуса приписывало свои куплеты):
А тоняги подхватывали:
Хором неслось:
При входе процессии в дортуар все воспитанники вставали со своих мест и стояли смирно, «во фронт».
У каждой двери дожидались «стремщики» — ребята, на обязанности которых лежало предупредить процессию, если появится начальство.
Но корпусные педагоги, хотя и слышали шум в дортуарах, к кадетам не выходили. Воспитанники их уже не интересовали.
Обойдя весь корпус, процессия вошла в актовый зал, и при свете двух свечей, в присутствии штаба корнетов, тоняг, Васильчиков поднял двумя руками высоко над головой подушку с мундиром и погонами и произнес:
— Как я капитан корпуса, то объявляю всем воспитанникам, что с настоящей минуты мы уже не кадеты… и каждый имеет право поступать как хочет!.. — Он подбросил вверх подушку и, когда та упала, закричал: — Конец… Расходитесь, ребята… Довольно… наерундили! Теперь я не капитан, я могу это сказать!
И тогда к нему подскочили Майер и Петровский.
Майер порывался ударить Васильчикова в лицо, а Петровский хватал Майера за руку и просил:
— Ну, брось его… Брось его… ведь он все-таки наш капитан…
— Плевать на него! — отбивался Майер. — Он не капитан, а мерзавец, я ему в мордочку заеду!
— А ну, — сказал Васильчиков и, оттолкнув Майера, спокойно, своей походкой властителя корпуса пошел в дортуар. За ним густой толпой двинулись все ребята, и были они смешны в своих белых подштанниках и мундирах. Они шли печально, и их лица были серьезны. Корпуса не существовало уже по-настоящему…
Через несколько дней после «похорон мундира» воспитанники корпуса разбрелись в разные стороны.
Кадеты младших классов перешли в школы второй ступени, организованные Наркомпросом вместо старых учебных заведений (гимназий, корпусов, институтов, реальных училищ), кадеты старших классов в меньшинстве остались в корпусе и стали курсантами, а большинство разными путями пробирались в Ростов-на-Дону, в Новочеркасск, в школы прапорщиков, в добровольческие отряды Белой армии.
Среди оставшихся в военном училище был и капитан корпуса Васильчиков. Он похудел, побледнел, его глаза приобрели какое-то серьезное выражение, полное решимости.