Вместе с двумя солдатами был послан в Петроград и подполковник Николай Аргутинский, «мерзкий пораженец», как его звали в штабе.
В Совете делегацию армии встретили аплодисментами большевики и беспартийные. Эсеры и меньшевики хмурились. Однако Совет обещал выполнить наказ солдат. Но зато подполковника Аргутинского вызвал к себе в Зимний дворец Главковерх и военный министр Керенский и, брызгая слюной, кричал: «Я вас, гражданин офицер, пошлю в дисциплинарный батальон! Вы немецкий шпион и сподвижник Ленина! Вы… Вы…» Тогда подполковник Аргутинский почувствовал острый гнев в концах пальцев. Он хотел выругать этого франтоватого бритого присяжного поверенного — но он был солдат. Аргутинский круто повернулся и вышел на лестницу — мраморную лестницу дворца русских самодержцев.
Вечером он уехал в Псков.
Николай Иванович задумчиво сидел перед остывшим стаканом чая.
Он смотрел на разрисованные узором стены, мимо проходили и улыбались веселые люди, они шли хозяевами своей родины, хозяевами культуры прошлого, настоящего и будущего.
Николай Иванович смотрел на разрисованные стены и видел вчерашнее.
Вот в дни Октябрьского переворота, когда приказом нового советского правительства прапорщик Крыленко принял власть Главковерха и все упорнее и упорнее росла у солдат надежда на мир, на отдых, в большом зале дворца псковского губернатора армейский совет обсуждал создавшееся положение, к Николаю Ивановичу, избранному в президиум, подошел командир дивизии генерал Покотилов и, остановившись перед ним, раскачиваясь на носках, бросил презрительно: «Изменник Родины!»
Николай Иванович вздрогнул, открыл глаза и увидел, сейчас увидел по-настоящему людей, заполнявших театр.
Прошли мимо трое курсантов-артиллеристов. Их новая форма поражала чистотой; ловко перетянутые ремнями, с белыми воротничками, гладко выбритые, они производили прекрасное впечатление. Заметив Николая Ивановича, они повернули к нему свои головы и поклонились. Это были его ученики. Он не помнил их фамилий, но их лица запомнил. Было приятно, что они поклонились ему так почтительно, с уважением не только к его ромбам, а к нему самому — как профессору.
«Вот она, Родина!» — подумал Николай Иванович, и ему вдруг сделалось чрезвычайно тепло и радостно.
Раздался звонок, и все устремились к своим местам.
Последнее действие «Евгения Онегина» Николай Иванович прослушал с удовольствием и, выйдя из театра на заснеженную площадь, вместо того чтобы ехать на трамвае, решил пройтись пешком.
Падали снежинки. Они падали на лицо и таяли. Большое здание новой гостиницы сияло своими этажами. С шумом проносились автобусы; легко вздыхая, проплыл на улицу Горького троллейбус.
Николая Ивановича обгоняли молодые веселые шаги, слышался смех, кто-то, почти рядом с ним, прошептал: «Ах, как я тебя люблю!» Тесно прижавшись друг к другу, прошли парень в кожанке и девушка в легком пальто, со слезшим на висок беретом. У девушки было раскрасневшееся счастливое лицо, и она видела только одного парня.
Незаметно Николай Иванович дошел до своего дома. Поднялся на третий этаж и ключом открыл переднюю дверь. Квартира у него была отдельная, в три комнаты с кухней и небольшим помещением для домашней работницы. Николай Иванович снял шинель и прошел в столовую.
На столе уже кипел самовар, стоял чайный прибор. За столом сидел брат Николая Ивановича Костя, двадцати пяти лет, служивший бухгалтером в Наркомземе. Он не был похож на старшего брата. Волосы имел белокурые, нос был вздернутый, крупные губы — слишком пухлые, а глаза — красивые, синие, русалочьи. На вид он казался значительно моложе своих лет. Одет был весьма франтовато — в костюм «чарльстон» с накладной грудью и ватными плечами.
— Ну, вот и ты! — сказал он капризно. — Пора уже, пятый раз подогревали самовар. Это очень надоедливо — каждую минуту подогревать самовар…
Николай Иванович любил брата. Он был самый младший (отец женился вторично, и мачеха умерла родами, оставив на свете Костю). Отца через год разбил паралич, и Николай Иванович с Надей взяли к себе мальчика. У них не было детей, и жена свою ласку перенесла на Костю.
Война бросала Николая Ивановича в разные концы страны, и только лишь в 1924 году он смог спокойно зажить в Москве «своим домком».