Он поступил на флот. Десять тысяч верст до Владивостока, назначение на купленный у японцев броненосец, поход через одиннадцать морей и четыре океана!
Увы, романтика - неуловимый дым! Звонкое звание "баталер" обозначало простую писарскую должность.
На "Чесме" водились особо кусачие муравьи, и гальюны оказались перестроенными японцами по собственному вкусу так, что ни встать, ни сесть.
В Индийском океане было очень жарко, в Ледовитом очень холодно, везде одинаково скучно без спуска на берег. Власть жила в кают-компании и была недосягаема, как в бухгалтерские дни. Деньги же оказались ненадежными: судовая макака Колька из личной неприязни разорвал в клочки и опакостил все его двести сорок долларов.
Все это подготовило его к революции, а революция вознесла до небывалых высот: он сделался почти анархистом, но, рассчитывая в конце стать Кромвелем, остался сторонником твердой власти, а потому попал в секретари Центромура, у которого таковой не было.
Сверкнув пенсне, он молча пожал Болотову руку и молча показал ему на стул. Рукопожатие у него было короткое, с безразличным лицом и чуть оскаленными зубами. Английское.
- Воюем, Иван Федорович, - садясь, сказал Болотов.
- Воюем, - подтвердил Мокшеев. - Утром подписали постановление Центромура.
- Уже подписали?
- На ходу. Заседать некогда.
Болотов кивнул головой. Он не подписывал, и с ним не советовались, но это было безразлично.
- А что команда?
- Команда? - Мокшеев выгнул брови. - Не их ума дело. Наберут добровольцев пополам с иностранцами.
- Как пополам?
- Совершенно просто. Каждый миноносец наполовину укомплектуют союзниками. "Сергеева" - англичанами, "Бесстрашного" - французами. Офицерство тоже смешанное, и никаких судовых комитетов. Понимаешь - никаких!
Болотов усмехнулся. Это уже измена. Конечно, по приказу союзного военного совета - защищать окраину от немцев... А кто защитит от союзников?
Ответа не было, но искать его не хотелось. На Мурмане страшный воздух: разреженный и сладкий, как мороженый картофель. От него бывает цинга и политическое безразличие.
- Капитаны - наши, - продолжал Мокшеев. - На "Сергееве" будет Боровиков, а на "Бесстрашном" кто-то из вновь прибывших с Балтики. Фамилию забыл.
Боровикова звали "чертов кум бородулин Федя". Не зная языков, он с англичанами объяснялся при помощи российских слов высокого давления. Коверкал их, чтобы выходило убедительнее, а когда все-таки оставался непонятым, свирепел, наливался кровью и раздувал веером черную бороду.
Болотов расхохотался.
- Привыкнет, - улыбнулся Мокшеев и, полуотвернувшись, также улыбаясь, добавил: - Механика на "Сергееве" нет. Ты, кстати, говоришь по-английски. Хочешь?
Болотов встал. Дело, конечно, не в английском языке. Просто его хотят убрать подальше от Центромура. Потому-то Мокшеев и смотрит вбок.
- Спасибо. Иди сам.
- Не хочешь, не надо. - И тем же голосом, так же вбок, Мокшеев спросил: Будешь у нас вечером?
- Буду, - ответил Болотов и покраснел.
Может, это тоже причина назначения на миноносцы?
Григорий Болотов был коренаст, имел не по росту большие кулаки и голову. Всякой машиной увлекался и обязательно разбирал ее до последнего винтика. Работал очертя голову и так же играл в футбол, но со всеми этими свойствами и своей наружностью сочетал мечтательный характер.
Многие авторы наделяют судовых механиков сентиментальностью, объясняя это необходимостью сохранить душевное благополучие после общения с мощными механизмами. Я не смею утверждать того же, однако механики, действительно, больше строевого состава склонны украшать свои каюты застекленными открытками, изображающими английских девушек.
Как бы то ни было, Болотов посещал салон Нелли Мокшеевой.
Он медленно шел по главной улице города - по железнодорожным путям. Это был город скуки, грязного снега и пустых консервных банок: усеченных пирамид английского корнбифа, красных столбиков французской солонины и широких золотых цилиндров русских щей с кашей.
Люди жили в вагонах. Счастливцы - в припаянных, то есть приросших к земле сталактитами нечистот. Счастливцы знали наверное, что проснутся там же, где уснули.
Предприимчивые строили себе "чайные домики": дома с двойными стенками из фанеры чайных ящиков. Такие домики были привлекательны, но непрочны, поэтому начальство селилось в настоящих бревенчатых избах. Так жил Мокшеев, и к нему направлялся Болотов.
Дверь .открыла прислуга - тихий, пучеглазый скопец в сером подряснике. Он умел стряпать и петь духовные песни. Он принадлежал к коллекции хозяйки салона, показывавшей его гостям.