На вечеринках, ассамблеях — Боже мой! — муж удерживал Лелю, отодвигал от нее сосуд, предлагал взамен сигарету, подносил зажигалку с большим огнем. Все смотрели на эту пару и понимали, что — пара. Некоторые — злых языков всегда у нас хватало — напоминали и про два сапога... Сходились на том, что Мика и Челобаев антиподы, а Леля — в ту же масть. Через какое-то время Леля уволилась со службы и поступила на дневное отделение в ВПШ — высшую партийную школу! (В институте она была молодым коммунистом и членом парткома.) О Мике не то чтобы позабыли, но ведь что же? Отрезанный ломоть. Мика, может быть, где-нибудь существовала, но как бы перешла в мир иной, недосягаемо-запредельный.
Как вдруг...
Мика позвонила своему бывшему благоверному... из Рима. Так бывает с уехавшими в Израиль: уедут и вдруг окажут себя совсем не там, куда уехали, вот хотя бы в Вечном городе...
В кабинете у Челобаева в это время кто-то сидел. Челобаев мычал в трубку, отделывался междометиями, на его лице проступила краснота. Присутствующий при разговоре сотрудник не уходил, сидел против ученого секретаря с выражением решимости решить то, зачем пришел. Голос из Рима хорошо доносился, трубка вякала, верещала. Мика торжествовала — там, в Риме; в ее скороговорении не было пауз для реплик советского собеседника. Челобаевское меканье, дадаканье, кряхтенье едва ли доходило по проводу в Рим. В конце разговора Челобаев на что-то возразил, но последнее слово опять же было сказано в Риме.
Ученый секретарь положил трубку, его глаза встретились с оживившимися глазами сотрудника.
— Вот... благоверная не забывает... — сказал он в некотором обалдении. — Из Рима звонила... — В его голосе наряду с понятным испугом прозвучали и нотки тоже понятной гордости: не каждому супруга из Рима звонит, хотя бы и бывшая.
Через некоторое время у Челобаева состоялся еще один разговор все с тем же Вечным городом. Он приготовил на этот случай улыбку и версию для сослуживцев: Мика печется о Жульке, пуделе; Жулька — дама, у нее сейчас такой период, ей нужен кавалер. Мика дает советы в отношении кавалера для Жульки. И напоминает, что надо поливать бегонию и аспарагус. Звонки по международной линии, особо звонко-требовательные, как горн в пионерском лагере, стали раздаваться в кабинете ученого секретаря, довели бедолагу до нервного тика, задергалось веко...
Сотрудники института всякий день спрашивали друг у друга: «Ну что, звонила?» Женщины широко распахивали глаза: «Ведь это ей стоит бешеных денег, там у них за телефонный разговор три шкуры дерут». Другие предполагали: «Значит, есть кому платить». Мужчины брали глубже: «Это она Челобаю устраивает красивую жизнь. У него уже в зобу дыханье сперло от радости: думал, все, из Израиля Мика его уже не достанет... Не тут-то было, не тот случай... Она ему еще подмочит и партийную репутацию».
Звонки из Рима взбадривали, будоражили институт; привносили в обыкновенное занудство и тягомотину элемент сладостно-опасной надежды: начальство погорит — и ученый секретарь, и директор: разговоры с заграницей уже, конечно, прослушивают...
Так и вышло: Гостомыслова пригласил в обком завсектором Авдей Авдеевич Умрихин, мужик, по общему мнению, не самый плохой, но абсолютно несговорчивый, как продавец мимозы под Восьмое марта. Каждое высказанное им мнение начиналось с широко употребительного в партийном обиходе словечка «нет». На парткоме обсудят отчет, зачитают план работы, Авдей Авдеевич подведет черту: «Нет, я понимаю, учитывая специфику, профиль... Но в плане (в отчете) я не вижу слова «партия», не выражен партийный подход к утверждаемой тематике, не дана партийная оценка проделанной работы...»
Члены парткома оправдывались: «План (отчет) партийный по духу... Мы думали, и так понятно...» Умрихин стоял на своем: «Нет! Партийные документы так не пишутся». До тех пор, покуда в отчет (план) не вносили фразу: «Во исполнение решений партии...» или: «Руководствуясь идеями, высказанными в докладе...» Фразу вписывали, но Умрихин не унимался: «Нет, вы поймите меня правильно, не думайте, что я какой-нибудь начетчик; мы все здесь с вами коммунисты; не надо стесняться слова «партия». План (отчет) лучше переработать, роль парткома конкретизировать». Переработали, конкретизировали. Умрихина не переспоришь.
По приглашению завсектором директор института приехал в обком. Замешкался внизу в бюро пропусков: он был беспартийный — единственный в идеологических кадрах такого уровня. На него не давили, но от него ждали с постоянно высоким напряжением, когда же он вступит в ряды. Срок доверия-ожидания истекал... В просторном, в светлых тонах, как все кабинеты в обкоме, с портретом очень сердитого Ильича на стене, Умрихин вышел из-за стола встретить Гостомыслова, протянул руку, обменялись рукопожатиями. Закурили, поднося друг другу зажигалки; Умрихин опередил Гостомыслова. Поговорили о том, что было у всех на слуху... Завсектором сделал паузу перед тем, как приступить к главному разговору. Гостомыслов набычился.