Потрескивает костер, плюясь во все стороны искрами, но щекам холодно, на самом деле она даже замерзла. В воздухе чувствуется мороз. Она что, где-то на улице? Конечно же! Глупая. Нельзя же костер развести в помещении, верно? А она что подумала? Они всегда собираются накануне Рождества на ранчо у пастора Лена — должно быть, она сейчас во дворе, смотрит фейерверк. Она всегда приносит свой знаменитый соус из сыра с голубой плесенью. Неудивительно, что она чувствует себя такой потерянной. Сегодня она забыла принести свое фирменное блюдо, видно, оставила его на кухонной стойке. Пастор Лен будет разочарован, и…
Кто-то пронзительно кричит.
«Нельзя так кричать на Рождество, почему вы так кричите? Это же такое счастливое и радостное время».
Она поднимает руку, чтобы вытереть лицо, но почему-то не может… что-то тут не так, она лежит на собственной руке, которая вывернута за спину. И почему она лежит? Она что, заснула? Но не на Рождество же, когда так много работы… Она должна встать и извиниться за свое невежливое поведение, Джим всегда в таких случаях говорит, что ей нужно встряхнуться и постараться быть немного…
Она проводит языком по зубам. С ними что-то не так, один из резцов сломан, и острый край колет ей язык. Она ворочается на гравии и сглатывает… Господи, в горле такое ощущение, будто она глотает бритвенные лезвия! Неужели…
Внезапно ее осеняет, и она вдруг понимает, что произошло. От осознания этого перехватывает дыхание, а уж потом накатывает белая волна боли, которая поднимается по ее левой ноге и стреляет в живот. «Вставай, вставай, вставай…» Она пытается приподнять голову, но, когда ей это удается, в затылок впиваются невидимые обжигающие иголки.
Еще один крик — на этот раз совсем близко от нее. Она никогда раньше ничего подобного не слышала — крик какой-то обнаженный, дикий, почти нечеловеческий. Ей нужно остановить его, от него боль в животе обостряется, как будто звук этот напрямую связан с ее внутренностями и больно дергает за них с каждым новым воплем.
Слава тебе, Господи, она может шевелить правой рукой. Она приподнимает ее и прикасается к животу, но чувствует там что-то мягкое, мокрое и какое-то совершенно неправильное. Она не хочет сейчас думать, что там такое. Господи Иисусе, ей нужна помощь, нужно, чтобы кто-то пришел и помог ей! Ах, если бы только она послушалась тогда Джима, осталась дома со Снуки и не прокручивала в голове все эти нехорошие мысли о Ребе…
«Прекрати!» Она не должна поддаваться панике. Они всегда говорят именно так: главное — не паниковать. Она жива. И она должна быть благодарна уже за это. Нужно встать и посмотреть, где она находится. Она больше не в самолетном кресле, это она знает наверняка, она лежит на какой-то топкой, мягкой поверхности. На счет три она старается с помощью действующей руки перевернуться на бок, но вынуждена остановиться, поскольку тело пронзает вспышка боли — острой и пугающей, как удар тока. Боль настолько сильная, что даже не верится, что это ее боль.
Она лежит неподвижно, и, к счастью, боль начинает блекнуть, уходить, оставляя за собой тревожный след онемения (но об этом она сейчас тоже думать не хочет, нет).
Она зажмуривает глаза, а затем резко открывает их. Мигает несколько раз, чтобы восстановить фокус. Медленно и очень осторожно пробует повернуть голову направо, и теперь это удается без той жуткой пронзительной боли. «Хорошо…» Пятно оранжевого света вдали размывает все перед глазами, превращая предметы в силуэты, но все же она может различить густые заросли деревьев — странных скрюченных деревьев, она не может определить, что это за деревья, — а прямо перед ними какой-то бесформенный кусок покореженного металла. Боже мой, неужели это самолет? Так и есть… Она с трудом различает прямоугольный иллюминатор на борту. Хлопок, какое-то шипение, мягкий рокот, и внезапно она видит всю сцену ясно и четко, как днем. Глаза ее наполняются слезами, но она не должна отводить взгляд. И не отведет. Она видит неровные края фюзеляжа — а где же все остальное? Неужели она сидела в этой части самолета? Это невозможно! Там бы она не смогла выжить! Это очень похоже на громадную поломанную игрушку… Это место напоминает грязные дворы вокруг передвижных домиков на колесах, где живет мать Джима. По земле там разбросаны ржавые запчасти от машин, поломанные детские велосипеды и всякий мусор — она никогда не любила приходить туда, несмотря на то что мать Джима всегда была добра к ней… В таком положении поле зрения сильно ограничено, и она, не обращая внимания на страшный хруст в костях, приподнимает голову так, чтобы щека легла на плечо.