У большинства людей время готовности к самоотверженному риску проходит довольно быстро. Эта готовность раздражает старших; хотя порою те же старшие находят способы использовать ее в политических действиях. Но когда молодой человек переживет эти идеалы, происходит то, что удивляет его самого: он учится вести торг, строит честолюбивые планы, влюбляется, находит свое место в жизни. Или просто проходит время, и наступает средний возраст с его дурными компромиссами.
Но для Неподкупного время служения идеалу не было преходящим. Он лелеял этот образ в свои двадцать лет – и бережено донес его до Версаля, куда прибыл за несколько дней до того как ему исполнился тридцать один год. Его сердце билось в такт со временем, в котором он жил, а для служения было настоящее дело – и вот уже его стремления становятся убеждениями, а мечтания обретают твердость.
Однако он больше похож на священника, на подвижника – чем на прожжённого политика, каким мог бы стать. ‘Цель моей жизни’, – говорил он сестре, – ‘помогать тем, кто страдает’.
Мы можем заключить, что он тоже страдал. Он искренне отождествлял себя с бедняками, с теми, кто терпит нужду и отчаяние, и именно эта идентификация позднее побудит его решительно отвергнуть атеизм, культивируемый некоторыми направлениями революционной мысли. Поскольку невозможно создать совершенное общество – во всяком случае, создать его быстро – следует оставить людям в утешение веру. Было бы слишком жестоко убеждать их в том, что мироздание этически слепо. Им необходимо знать, что их преследователи будут наказаны – если не в этой жизни, то в другой, и если вы не в состоянии уничтожить бедность, сделайте так, чтобы она, по крайней мере, не считалась пороком. Благодаря вашим усилиям по созданию системы всеобщего образования бедность может стать благородной – вы будете помогать людям вырваться из этой бедности. И ещё – вы можете преодолеть бессилие бедняка, дав ему право голоса.
Сначала, конечно, следовало бы добиться проведения выборов. У бедняков не было права голоса на выборах, которые привели Робеспьера в Версаль – когда во Франции впервые с 1614 года были созваны Генеральные Штаты. Он прибыл туда, не обладая лоском, изяществом и, как говорит Скарр, ‘не обладая иронической отстраненностью от того, на что он поставил свою жизнь’. Но когда потребовалось предугадать развитие событий, он оказался проницательным реалистом. ‘Неожиданно Робеспьер, хрупкий, книжный человек оказался гораздо более талантливым практическим политиком, чем теоретиком’.
Скарр удалось увидеть глубинные религиозные основания мысли Робеспьера; на Революцию она смотрит сквозь ту же призму. Это покажется странным, но очень многие из тех, кто писал и о Робеспьер, и о Революции вообще, как будто не понимают, отчего люди 89 года не могли спокойно оставаться дома в ожидании постепенных изменений. Скарр напоминает нам, что Артур Юнг, агроном, путешествовавший по Франции перед самой Революцией, был потрясен ее безземельем, босоногостью, безнадежностью; французские крестьяне показались ему столь же бедными и голодными, как ирландцы. Она ясно видит, почему для некоторых людей – одного лишь обещания улучшений было недостаточно; она понимает, что выводило людей на улицы, туда, где можно было добиться прямых результатов. Однако следовало бы быть осторожнее со словами, несущими значительную смысловую нагрузку. К примеру, едва ли стоит употреблять слово ‘толпа’ – ‘mob’ – по отношению к парижанам, к любопытным зрителям, которые в 1790 году собирались, чтобы поглядеть на королевскую семью, вышедшую подышать воздухом в саду Тюильри.
Импульсы народной революции исходили, разумеется, из городов, прежде всего из Парижа. Над горожанами постоянно висела опасность нехватки хлеба, сокращения заработной платы – и они боялись, как бы город не был наводнен еще более голодными беженцами из окрестных деревень. Небольшие бунты были обычным делом в те годы; их подавляли – более или менее эффективно, более или менее гуманно. Революция получила духовное оправдание в глазах образованных людей, а также либерально настроенных священников и дворян; но Скарр не позволяет нам забыть и подземную волну народных устремлений – преобразующую, объединяющую силу событий 1789 года. Всякому, кто обладал политическим сознанием, должно быть, казалось, что история резко ускорилась. Медленно текли столетия, перемежаясь отдельными регрессивными восстаниями крестьян – и вдруг – лето 1789 года. Генеральные Штаты превратились в Национальное собрание. Третье Сословие получило голос. Король окружил Париж войсками, и Париж взорвался протестом. Толпа двинулась на Бастилию, руководствуясь вполне практическим мотивом – людям нужен был порох, хранящийся внутри – но когда крепость пала, показалось, что нечто фундаментальное сдвинулось в историческом процессе, возможно даже, в самой человеческой природе. Камилл Демулен писал: ‘Старики впервые перестали сожалеть о прошлом; теперь они краснеют за него’.