— Привалило же человеку, — вздыхал Гришка и кисло морщился. — А мне и десятки никогда не перепадало. Своих облигаций на восемь сотен имеется, да еще у одной старухи две двухсотрублевых по четвертной взял. И хоть бы раз выиграл!
Гришка от зависти даже похудел, у него пропало желание работать.
Интересно, кто этот счастливчик с фрезерного участка?
— Ты знаешь Стрепетова? — спросил я Костю.
— Знаю, Мишка — мой товарищ, вместе в общежитии живем.
— Правда, что он выиграл?
— Кто его знает. Пойдем спросим.
Когда мы с Костей появились на фрезерном участке, Мишка разговаривал с дядькой-стропалем.
— Ну, ты как теперича будешь? — спрашивал его дядька. — Женишься али что?
— Женюсь, папаша, непременно.
— Дом купишь, значитца?
— Обязательно.
— Свадьбу, стало быть, закатишь?
— Закачу. И тебя, папаша, непременно приглашу. Не откажешь?
Дядька чуть не прослезился.
— А главное, не пропей ты денег. Молодой ты парень-то, взбредет в голову шельмовая. Худо, стало быть, будет.
— Нет, папаша, слово даю — не пропью. Будь покоен.
Три дня обсуждали это событие, а на четвертый выяснилось, что никаких денег Стрепетов не выигрывал. Просто пошутил.
Каждый раз, когда поступала новая тиражная таблица, ее вывешивали в цехе на видном месте, чтобы люди могли проверить облигации. Возле нее всегда толпился народ. Мишка Стрепетов взял да и записал себе в блокнот (взбрело же такое в голову!) номер серии и номер облигации, на которую выпал выигрыш 25 000 рублей. Для пущей важности округлил в таблице карандашом эти цифры и отправился восвояси. На такие вещи у людей глаз цепок, с налету заметили, зашептались, глядя вслед Мишке. Известие, что Стрепетов выиграл большие деньги, на устах не залежалось, вмиг облетело весь цех. А когда узнали, что все это шутка, смеялись от души. А Мишка ходил хоть бы тебе: что!
На новогоднем балу
Над входом в женскую школу сверкает огненная надпись из электрических лампочек:
Яркий свет пронизывает плотные, запорошенные снегом ряды кустов со стриженными бобриком верхушками. На присыпанной снегом тропинке видны свежие следы: маленькие — девчонок, побольше — ребят.
— Эй, Иван! — кричит Колька воображаемому кучеру. — Подай карету к пяти утра. Да смотри, каналья, не проспи!
Это Колька выкладывает свои познания в литературе XIX века. Когда я бросил школу, начинали изучать Гоголя.
Попеременке колотим друг друга рукавицами по спине.
— Как вы думаете, граф, — говорит мне Колька, — княжна Лесницкая нынче, будут?
— Хватит дурачиться! Пошли.
Упоминание о Лене неприятно задело меня. Я старался гнать от себя тревожные мысли, а сегодня надеялся выяснить у Лены наши отношения.
В вестибюле оживленно. Девчонки суетятся, особенно усердствуют дежурные с красными повязками на рукавах. Из учителей никого нет — бал проводит комитет комсомола. Без учителей лучше. Девчонки из кожи лезут, проявляя самостоятельность.
В коридорах разноцветные флажки, фонарики, гирлянды. Елка хороша! Между разлапистых веток мягко мерцают лампочки: зеленые, красные, синие… Вершина с серебряным наконечником вознесена под самый потолок.
До официального начала еще минут двадцать, но вечер фактически начался. Танцы в разгаре. Когда «уполномоченный комитета» меняет пластинку, все устремляются к стульям, выстроенным вдоль стен, и середина зала мгновенно пустеет.
Мы с Галочкиным пробираемся в другой конец зала. Колька идет впереди с независимым видом, вытянув шею, как гусь.
— Нет, ты скажи, Серега! Девчонки-то как преобразились! Красавицы! Вот что делают с человеком наряды.
Возле девочек из девятого «А» стоит расфранченный Семка-Зюзя. На физиономии у него томно-слащавая гримаса. Разговаривает он противным сюсюкающим голоском. Колька дергает меня за рукав.