— Не знаю. Не сказали. Выдали бумагу на расчет, и все…
Уезжая, Костя распродал свои немудреные пожитки и кутил всю неделю до отправки.
— Э-э! Веселись душа и тело — вся получка пролетела! — кричал он.
— Костя, брось пить, — уговаривал я. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь.
— Поговорим?.. А о чем нам с тобой говорить!.. Не с кем мне говорить!.. Нет у меня никого, понимаешь?! Никого! Один я на белом свете…
Лицо у Кости вдруг перекосилось, словно от боли, голова упала на стол, и он заплакал.
Я сидел рядом и не знал, что делать: то ли утешать, то ли ругать. А Костя всхлипывал, как ребенок.
Я понял причину такого настроения. Не имея ни родных, ни близких, Коля привык к своей нынешней жизни и боялся потерять связь с тем, что стало для него в последние годы, может быть, единственной привязанностью — завод и товарищи.
Ходил провожать Бычкова на вокзал. Было много народу. Ребят провожали весело, с песнями и музыкой. Гармонисты не жалели сил, девчата голосисто распевали частушки, звонко выстукивая каблучками по асфальтовому перрону задорную дробь:
Костя был трезв, задумчив. Изредка он оглядывался по сторонам.
— Васька обещал прийти, да что-то нету…
Вскоре к эшелону прицепили паровоз, и началась посадка в вагоны. Молодой лейтенант торопливо бегал по перрону и отдавал приказания сопровождающим солдатам. Поднялась суета, крики, слезы.
Перед самой отправкой прибежал запыхавшийся Ковалев.
— Думал, опоздаю… Успел! Ну, как устроился?
— А чего устраиваться? — хмуро ответил Костя. — Сяду в вагон, и увезут куда надо.
— Это, конечно… Да! Чуть не забыл. — Он вытащил из-за пазухи небольшой сверток и протянул Косте: — Держи… Тебе. От нас, заводских…
Костя взял в руки сверток, обнял Сашу. Они расцеловались несколько раз, крепко по-мужски. Потом мы с Костей обнялись, потискали друг друга.
— Пиши. Не забывай.
Костя кивнул головой и пошел не оборачиваясь, высокий, ссутулившийся, в хлопчатобумажной спецовке, в фуфайке и шапке.
Паровоз дал гудок, вагоны вздрогнули, лязгнули буфера, и эшелон медленно покатил вдоль перрона. Призывники, стриженные наголо, высовывались в широкие двери теплушек, махали кепками. Провожающие шли, пока можно было, рядом с поездом и тоже махали. Где-то захлебывалась гармошка. Я смотрел помутневшим взглядом вслед уходящему поезду, который увозил Костю Бычкова, рабочего парня, моего друга.
Обратно возвращались с Ковалевым. Он был задумчив, не такой, как раньше. До этого я считал его только мастером, хорошим парнем. А теперь, после проводов Бычкова, что-то большее связало нас. Бывает иногда так, знаком с человеком давно и вроде многое о нем знаешь, и вдруг открывается в нем самое-самое важное, чего не замечал до последнего момента. Важное — это человечность, чуткость, доброта.
Сентиментальность? Колька Галочкин, наверное, по этому поводу изрек бы цинично:
«Ба! Как трогательно — внимание!» — или что-нибудь в этом роде. А! Что Колька понимает?!
Через полмесяца я получил от Кости письмо, в котором он писал:
«Здравствуй, друг Серега!
Вот я и солдат.
Находимся мы в Поволжье. Когда приехали, нас прежде сводили в баню и — прощай гражданская спецовочка! Одели в новенькое обмундирование, что называется, с иголочки. Смотрим в зеркало, друг на друга, и не верится — мы это или не мы. Сержант учит нас, как гимнастерку правильно заправлять под ремень да как ровно постель закрывать. Эге! Тут, брат, все по линеечке должно быть: и кровати, и тумбочки, и одеяла, и подушки — все как в строю! Дисциплина! За провинности посылают драить полы или на кухню картошку чистить: наряд вне очереди называется, или, как тут еще говорят, рябчика отхватить. Я уже испытал это…
А вообще служба нравится.
Сейчас пока на хозработах. Кормят хорошо.
Вчера водили в санитарную часть — поставили один укол сразу от всех болезней!
Вот, пожалуй, и все.
Пиши о себе, о заводе, о ребятах наших. Как там у нас? Что новенького? Скучаю малость.
Передай большой привет хлопцам и особенно Саше Ковалеву!
По-солдатски жму твою лапу!
Ковалевы
К человеку, с которым работаешь вместе, привыкаешь. Но понимать, что он для тебя значил, начинаешь только тогда, когда его нет рядом. Бычков уехал, и на участке вроде стало скучно. Я привык видеть Костю у соседнего верстака. Мы часто переговаривались. Нередко я обращался к нему за помощью, спрашивал, что не понимал, — слесарь он был отменный. Работалось с ним легко. За его неторопливыми, даже несколько ленивыми движениями скрывались смекалка, опыт и зоркое мастерство.