И вдруг — тихо. Где-то за лесом, невидимый, простучит по рельсам поезд, прогудит дребезжащий свисток электрички — и снова тихо…
…А Варины песни? Когда она негромким, чистым голосом поет… Одна, помнится, про васильки:
А потом вдруг колыбельную запоет:
Протяжная, долгая песенка, и конец Варька сама присочинила:
— Славно как в лесу! — говорит Варя.
— Ага, — отзывается Васька.
— Пойдем, хватит лежать.
— Ага, пойдем.
У подножия могучих сосен с потрескавшимися замшелыми стволами пасутся молоденькие сосенки-подлески, выпустившие, словно рожки, белесовато-зеленые липкие побеги. И осиночки тут же рядом. А там, чуть поодаль, причудливо изогнулась сосна: до половины ровная, а там пошла серпом. Видать, что-то помешало ей прямо расти.
А рядом высокая осина, и без единого листика. Сухие ветки мертво торчат в разные стороны. Птицы летят мимо, не садятся. Только вороны с карканьем носятся над верхушкой, и ветер чуть-чуть колышет ствол из стороны в сторону. Стоит осина одинокая, жалкая. А внизу, на стволе, присосались белые козырьки — грибы.
— Не живая, — сказал Васька.
— Погибла, бедная, — грустно прошептала Варя, потрогала козырьки, попробовала оторвать — крепко сидят, не поддаются.
Давно это было…
…По коридору кто-то из больных простучал шлепками, глухо стукнула дверь. Потом снова шаги, и снова тихо.
Звенящая тишина. Откуда-то доносится «ззззз» — электрический счетчик гудит или другой какой прибор.
Прямо в окно светит полная луна. Снизу вверх катится. Выплыла из-за строящегося корпуса, запуталась в переплетениях башенного крана…
Снова стук в коридоре — мягкий: «туп-туп-туп».
Васька удобней уложил забинтованную голову, подсунул под подушку руку и закрыл глаза…
19
Спирина судили открытым показательным судом в клубе общежития.
Дело слушалось два дня. Спирину дали пять лет.
— Мало дали, — сказал мастер Дрожжин с сожалением. — Отсидит, опять ведь к нам придет. Ну, хоть пять лет будет поспокойней.
— А он мстить не будет? — спросила Римма.
— Кто? Спирин?
— Да. Он не сможет еще что-нибудь натворить?
— Конечно, может, — сказал Рогов.
— Так это же ужасно! — сказала Римма, с испугом глядя то на меня, то на Рогова. Она остановила взгляд на Рогове: — А он тебе ничего потом не сделает? Ведь это ж ты его скрутил. Он не будет тебя преследовать?
— Не знаю…
— Я очень боюсь! — сказала Римма.
— Чего ж ты боишься? — спросил Рогов.
— За тебя боюсь! — сказала Римма. — И за всех боюсь.
Я улыбнулся этому интимному «за тебя боюсь».
— Ну, сейчас-то нечего бояться, — сказал я. — И вряд ли он вернется. Его могут не прописать в большом городе. А вообще, конечно, это опасный человек.
— Да-да, — сказала Римма. — Таких надо совсем изолировать от общества.
Итак, с тех пор прошло более десяти лет.
Понаторевший в трудах праведных, повзрослевший (если не постаревший) на десять лет, я стою на пороге нового и неизведанного.
…Вот только эти три ролика магнитной ленты…
Что с ними делать? — подумал я. — Не все, наверное, о чем здесь говорится, ушло из жизни. Быть может, мои записи наведут кого-нибудь на полезные размышления?.. И если это случится, буду считать, что труд мой не пропал даром.