— Пра-авда? — почти хором огорченно тянут мои собеседницы, от их наивного непрекрытого разочарования мне почти смешно. — Да как же та-ак?!
— А вот так, — Лестара завертела тугой деревянной колодезной ручкой. — Думаете, просто так наш лас Томас никого себе не завел? Нельзя им, указ вроде даже есть такой, мол, семья от службы отвлекает и от призвания. И не только семью заводить нельзя, но и просто, — девушка понижает голос. — Какие-то отношения с женщинами иметь или даже побуждения к таковым — всё запрещено. Так что даже и не мечтайте.
"Такие не женятся" — вспомнились мне слова сестры.
Глава 11
Однажды Шей спросил меня, чем я занимаюсь, как проходит мой день. Мне стало почти смешно — какая ему разница, да и как же почти обещанное всемогущество? Не предполагает ли оно и всеведения?
— Могу узнать и сам, — подтвердила сытая, тяжело осевшая на коленях тьма. — Но хочу, чтобы ты рассказала.
Зачем? Впрочем, какая мне разница. И хотя договор не предполагал бестолковой болтовни "по душам" — забавное выражение с учётом того, что души у кого-то и вовсе нет, иногда я могла поддержать разговор. Хотя бы потому, что больше говорить было не с кем. Я рассказываю твари о том, что обычно встаю на рассвете. Если мать ещё не занималась завтраком, готовлю еду для всей семьи, проверяю, чтобы братья поели, а Телар ушёл вовремя в школу. Дальше дел все больше и больше, кормлю и навожу порядок у скотины и птиц (в нашем хозяйстве две коровы и козы, а так же индюшки и куры), готовлю обед, в тёплые урожайные месяцы занимаюсь огородом, мою дом, шью и чиню одежду, хожу стирать на реку, помогаю Телару с уроками, играю с Севером, если отец не берет его с собой, ношу воду из колодца… Отец нас с Саней и на рыбалку брал, и на охоту. Правда, я редко ходила, не могу я на это смотреть, слабая.
— Ты работаешь, как слуга или рабыня, — тьма скалится алыми всполохами, злится. — Почему так?
— У нас нет рабов, а слуги есть только у самых богатых горожан, — я пожимаю плечами. — Все так работают, все так живут — моя мать и отец, сестра, соседи. Это наша жизнь. Есть люди, которые не содержат сами огород и скотину: учителя, целитель и знахарка, служители неба. Мы приносим им еду и все необходимое в благодарность за службу. Так принято.
— Тяжело тебе, светлячок? — спрашивает тьма, тихо, словно ветер шуршит в ушах. — Почему ты никогда не попросишь помощи? Я могу помочь, только ты попроси.
— Это тяжело, но не трудно.
— Как так?
— Мои обязанности — это моя жизнь, мои дела, дела моей семьи, — я задумываюсь и замолкаю на полуслове. Еще в раннем детстве я поклялась ничего не просить для себя. Хотела бы я жить иначе? Да, быть свободной от договора с тьмой, быть свободной от участи стать женой Теддера Гойба. А работа… какая в ней печаль? Устают ноги от ходьбы, устают и мёрзнут руки от теста, речной воды, возни в земле и прочего, но это привычная, естественная, угодная небу усталость.
Сможет ли тьма понять меня? Да и зачем мне нужно это ее понимание?
— Если отказываешься принять мою помощь, попробуй помочь себе сама, — тварь словно просит меня. — Ты же знаешь, что моя сила живёт и в тебе теперь. И только ты ей хозяйка.
Снова, как и несколько седьмиц назад, мать вручает мне мешок с хлебом и отправляет в дом служителя.
— Вот ещё мешок с грязным, прополощи на реке, там от служителя сто локтей идти, всего ничего.
Я безумно хочу отказаться — не от стирки, от похода к служителю — но у нас, у меня так не принято. И я беру все и иду, как на казнь.
У ворот пару раз вдыхаю и выдыхаю, провожу пальцем по холодному металлическому боку колокола. Может, мне повезет, и Вилора нет на месте? Он же постоянно где-то ходит и что-то делает, неугомонный… впрочем, лучше побыстрее отдать и пойти. Или оставить пакет на воротах? Нет, нехорошо. Я трясу тяжёлый колокол, прислушиваюсь к непривычному звуку, заглядываю в щель между досок — никого. Разворачиваюсь, чтобы уйти, сбежать — и чуть ли не утыкаюсь лицом в грудь ласа Вилора. Он подошёл так близко, слишком близко.
— Благодарю за хлеб, ласса Вестая. Позвольте, я провожу вас, негоже юной девушке таскать такую тяжесть, — Вилор кивает на мешок с бельём.
— Ничего страшного, лас, — я надеюсь, что голос мой не дрожит и звучит так же сдержанно и отстранённо. — Мне недалеко, до речки.
— Я провожу, — никаких возражений он не приемлет, забирает мешок из рук, чуть коснувшись своими горячими пальцами моих замерзших. — Вы торопитесь?
— Н-нет, — ну вот, не хватало только начать заикаться.